Эмма Дарвин - Тайная алхимия

Я не записываю то, что знаю. Молчание стало моей привычкой, и эта привычка сослужила мне хорошую службу. Слова, изложенные на бумаге, опасны. Мудрые люди записывают только самое необходимое и передают ЭТО в руки посыльного, которому всецело доверяют. Кроме того, посыльный получает лишь конюшню для лошади, пропуск в господский дом и свидание наедине с хозяином дома. Главное же он передает на словах: оружие и верность, открытая война и тайные планы, любовь и ненависть и безопасность королевства.

Итак, я все храню в голове. После того как я прожил целую жизнь, полную разных историй, не осталось вполне безопасного дома, где такие истории можно было бы рассказать, не осталось столь несокрушимого замка, чтобы в нем не пробил брешь поворот колеса Фортуны. В тот час, когда я умру, мои воспоминания, мои истории умрут вместе со мной. Великие люди, которым я служил так усердно и так секретно, ожидают от меня именно этого.

Есть мужчины и есть женщины, ставшие свидетелями этих событий и других — которых не видел я. Подобно пилигримам, мы путешествовали по одной и той же дороге, спотыкались об одни и те же камни, преклоняли колени у одних и тех же святилищ. Но каждый из нас совершил свой собственный путь и встретил собственный конец. А каким на самом деле было наше путешествие, какую историю каждый должен рассказать, никто не узнает, пока не оставит весь путь позади.

Даже тот, кого я любил больше всех на свете, не знал всего, что известно мне. Он был избавлен от столь безмерного горя. Я пел «Песнь о Роланде», а он говорил о Гавейне. [1] Гавейн — рыцарь Круглого стола, один из центральных персонажей сказаний о короле Артуре. (Прим. ред.) . Я обнимал его, когда он оплакивал убитого отца, рука об руку с ним мы проливали кровь предателей и язычников. Мы радовались нашей любви и душой и телом. Хотя моря, горы и вражда правителей разлучили нас, сердца наши оставались вместе. Самая сильная горечь моей жизни — то, что я ничем не смог ему помочь, когда у него отобрали его мальчика. Мое самое большое горе — то, что мой любимый умер.

Но он не знал моего сокровенного секрета, и за эту милость я благодарю Бога. Ведь мне известно, что сталось с его мальчиком, и с младшим ребенком тоже. Мне известно то, что известно немногим, и мало кому удалось это выяснить. Я не смог рассказать об этом моему другу, поэтому рассказал женщине, которую он любил больше всех на свете. Он хотел бы, чтобы я поступил именно так. Это мудрая, осмотрительная женщина, живущая в уединении. Она будет молчать.

Ни один человек не знает всего — это под силу лишь Богу. И лишь Богу будет поведана моя история.

Луи де Бретейлл

Елизавета — Тридцать первый год царствования короля Генриха VI

Всегда было весело ехать домой, в Графтон. То, что у семей нашего круга имелся обычай отсылать детей в другие семьи для приобретения навыков и знаний, приличествующих их сословию, не делало мою ссылку в Гроуби более легкой. Сэр Эдуард Грэй из Гроуби был довольно дружелюбен, но его жена, леди Феррарс, — отнюдь нет. Кроме того, какая девочка семи-восьми лет не скучает по дому и сестрам? Для маленького ребенка небольшое утешение, что подобная ссылка сулит в будущем выгодный брак. Когда в Гроуби ко мне присоединилась моя сестра Маргарита, стало легче. К тому же я достаточно подросла, чтобы научиться скрытности, и леди Феррарс не могла придраться ни к моим словам, ни к тому, как я выполняю свои обязанности, а меньше всего — к нарочитой покорности, с которой я подчинялась ей во всем.

В тот год мы остановились на ночлег в Харбороу, потому что человек сэра Эдуарда Грэя, отправившийся из Гроуби вместе с нами, сказал: вот-вот может пойти снег и нет необходимости лететь сломя голову, чтобы застрять где-нибудь, когда стемнеет.

Как всегда во время путешествия, я плохо спала: отчасти из-за радости, что еду домой и пробуду там все Святки, отчасти из-за усталости. К тому же холод, пробиравший меня до костей во время поездки, никак не хотел уходить. Наша постель была теплой, но Маргарита не раз шепотом протестовала, когда я начинала вертеться и будила ее.

Наконец Мэл, спавшую рядом с Маргаритой, разбудили ее вздохи, и она приподнялась на локте.

— Вы больны, госпожа Иза?

— Да, сестра, ты больна? — спросила Маргарита, ткнув меня в бок.

Она была из тех людей, которые или спят мертвым сном, или сна у них ни в одном глазу.

— Может быть, ты просто решила не дать нам отдохнуть?

— Я бы спала, сестра, если бы могла. Но нет, я не больна. А вы из-за этого не должны храпеть, как свиньи в навозе, едва коснувшись головой подушки.

— Госпожа Иза, если бы ее светлость, ваша матушка, вас услышала, она бы отвесила вам оплеуху, — заявила Мэл.

— Да, но она не может меня услышать.

— Вы прочли «Отче наш» и «Аве»?

— Да, Мэл, причем не один раз.

Я размышляла: то ли я прочла молитвы недостаточно искренне, то ли Бог этой ночью меня не слушал? Мэл говаривала, что слов достаточно, значит, моя бессонница — дело рук Бога… Но к счастью, подобное богохульство застряло у меня в глотке, прежде чем я успела его произнести, поэтому на исповеди мне придется меньше каяться.

Кровать качнулась, Мэл села и спустила ноги на пол.

— Я приготовлю нам всем посеет. [4] Посеет — напиток из горячего молока, вина, эля с пряностями и сахаром. (Прим. ред.). В кувшине еще остался эль, и огонь не погас.