Виктория Холт - Тайный брак

А как-то раз она рассказала мне о своем детстве. В ее семье тоже не обошлось без трагедии, и мы могли посочувствовать друг другу.

Через три года после смерти их отца ее старший брат, ему исполнилось двадцать пять лет, был обезглавлен по обвинению в предательстве; его голову выставили на Лондонском мосту для всеобщего обозрения.

— Но почему? — спросила я, вспомнив о судьбе Луи Босредона, одного из многочисленных любовников матери. — Что он такого сделал?

— Ах, это все из-за отца вашего Генриха, нашего свекра. Когда тот взошел на престол, мой брат остался верным королю Ричарду. — Она глубоко вздохнула. — Если бы победил Ричард, то Генрих IV остался бы без головы. А так… Мой брат встал во главе отряда и отдал себя в распоряжение маленькой королевы.

— О, я вспомнила! — воскликнула я. — Сестра рассказывала об этом. Ее тогда обманули. Заверили, что Ричард жив и на свободе.

— Брат тоже поверил этому, — сказала Маргарет. — Потому что ему показали, правда, издали, человека, похожего на короля Ричарда. Но его нагло обманули. А потом брата схватили, когда он даже не мог оказать сопротивления, и обезглавили…

Наша беседа с Маргарет всколыхнула во мне воспоминания о сестре Изабелле, о ее трогательной исповеди о любви к Ричарду.

Позднее я тоже рассказала леди Кларенс о моем собственном детстве, о сестре Мишель, ныне супруге юного герцога Филиппа Бургундского, союзника Англии; о другой сестре — Мари, посвятившей свою жизнь Богу и оставшейся в монастыре.

Как хорошо, что у меня появилась подруга, кому я могу поверять свои мысли. С ней легче коротать дни в ожидании моего Генриха, она давала мне возможность реже видеться с матерью.

Осада Монтюро продолжалась. Жители города оказывали ожесточенное сопротивление. Возможно, отчасти оттого, что именно в их городе произошло недавнее убийство герцога Бургундского и они знали: вместе с англичанами осаду города ведут сторонники бургундцев, ведомые молодым герцогом, сыном убиенного, и, значит, пощады ждать не приходится.

Битва затянулась, хотя никто не сомневался в ее исходе: Монтюро неминуемо должен пасть к ногам короля Генриха, как и прочие города, как вся Франция.

Будучи прирожденным солдатом, мой супруг не отличался ни жестокостью, ни мстительностью. Он желал победы, но не отмщения; убивал лишь при крайней необходимости, а не всех, кто попадал под руку или в плен. Он умел быть милостивым и великодушным к врагам, а со своими собственными воинами он делил все тяготы и невзгоды, выпадавшие на их долю. Это ставило его в ряды величайших полководцев своего времени и вызывало беззаветную любовь всех солдат, готовность следовать за ним, куда бы он ни позвал.

Благодаря мужеству и благородству короля Генриха побежденный город избежал резни и мародерства, хотя сторонники герцога Бургундского горели беспощадностью мщения.

Генрих мне потом рассказывал, что молодой герцог Филипп разыграл в Монтюро спектакль. Облачившись в траурные одежды, он посетил место захоронения своего отца, того закопали, как простого нищего. Филипп велел покрыть этот клочок земли огромным саваном и зажечь повсюду свечи. В их свете он дал торжественную клятву найти убийц отца и отдать под суд, и этому обещал посвятить свою жизнь и все свое достояние.

— Все выглядело довольно выразительно, впечатляюще, ничего не скажешь, — говорил Генрих, — но, насколько я наслышан, при жизни отца этот юноша не оказывал ему достаточного внимания. Кроме того, зачем забывать, что его родитель тоже повинен в заговоре и подстрекательстве к убийству беззащитного человека — своего родственника, герцога Орлеанского…

Я поведала супругу, как счастлива, что обрела добрую наперсницу в лице жены его брата, и он порадовался за меня.

— Она хорошая женщина, — согласился он со мной, — а Кларенс хороший брат и друг. Я не скрываю, что люблю его больше всех своих родных, хотя многие, возможно, считают Бедфорда более достойным человеком. Но ведь мы не всегда любим других за их достоинства. Сердцу не прикажешь. Наш мир, как и наши чувства, весьма странно устроен.

— Мне кажется, — сказала я, — Маргарет очень страдает, что так редко видит мужа.

— Он солдат, — коротко ответил Генрих. — Как и остальные из нас.

— Как стало бы жить чудесно на земле, если бы все войны сразу окончились! — воскликнула я.

Он добродушно рассмеялся, но я видела, что согласиться со мной он не может. В его глазах вспыхивали мысли о новых сражениях, его взор горел пламенем недавней победы. Я снова с печалью ощутила, что, невзирая на нежность и любовь, которые он испытывал ко мне, его наивысшей страстью всегда оставалась возможность помериться силой с противником и добиться во что бы то ни стало победы над ним. Любопытно посмотреть, подумалось мне, что делал бы он в мире, где нет войн. Каким бы он тогда стал?

Но такого мира, я понимала это уже тогда, быть на земле не могло.

Сразу после взятия Монтюро король Генрих двинул свою армию на Мелун. Он все ближе подбирался к Парижу.

Меня с отцом и матерью и с небольшим количеством прислуги он разместил неподалеку от своего военного лагеря.

Я не могла не удивляться тому, с какой заботой и добротой он относился к моим родителям. Это трогало меня до глубины души. Со стороны никому бы и в голову не могло прийти, что мой отец — король, потерпевший поражение, а Генрих — победитель. Отцу он уделял самое нежное внимание, следил, чтобы тот ни в чем не нуждался.

Выбрав для нас помещение, он сказал мне:

— Жилище расположено так, что твой отец не будет слышать шум битвы. Не хочу, чтобы эти звуки лишний раз расстраивали его. Зато я смогу чаще наведываться к тебе, потому что Мелун не так далеко отсюда. Еще он сказал: — Я знаю, твоего отца успокаивает музыка, а потому велел привезти сюда музыкантов…

Мне оставалось лишь восхищаться вниманием и добросердечностью этого прошедшего воду, огонь и медные трубы воина.

Мелун пал, и осталась следующая цель короля Генриха — Париж, сдавшийся победителю без сопротивления.

Не без душевного содрогания думала я о том, как войду в нашу столицу бок о бок с ее завоевателем.

Генрих, видимо, тоже ощущал некоторое беспокойство, ожидая проявлений враждебности в этом огромном городе, а потому решил войти туда первым, чтобы принять на себя возможные всплески недовольства и погасить их к нашему появлению.

И вот мы с матерью въехали в Париж. Мое сердце клокотало в горле, так боялась я встречи со своим побежденным народом. Однако вино рекой текло по улицам из бочек и водосточных труб, а от приветственных восторженных криков хотелось прикрыть уши.

Какое облегчение я почувствовала! Народ не испытывал ко мне ни капли ненависти за то, что я оказалась в стане завоевателя. Напротив, выказывал любовь, и вполне искреннюю, а не выросшую из страха и опасений, я видела это.