Марина Фьорато - Мадонна миндаля

Так начался тот ужасный месяц. В связи с тяжелыми обстоятельствами Симонетта сразу и очень резко сократила все свои расходы. Она представляла себе, как сильно будет поражен Одериго, увидев, какие перемены произошли в замке, когда в следующий раз пройдет через миндальную рощу и переступит порог ее дома. Она отпустила почти всех слуг, работавших на вилле, за исключением своей любимой Рафаэллы, без которой обойтись попросту не могла: та была ей скорее подругой, чем служанкой. Ну и разумеется, в доме остался Грегорио. По трем причинам: из милосердия, поскольку был тяжело ранен и еще не совсем поправился, из благодарности за службу, дружбу и верность своему погибшему господину, а также в связи с теми нежными чувствами, которые, как заметила хозяйка, питали друг к другу молодой оруженосец и Рафаэлла. Симонетта, у кого война отняла возлюбленного, просто не смогла бы разлучить эти любящие сердца.

Ну что ж, один слуга и одна служанка — вполне достаточно, во всяком случае, придется этим обойтись, решила Симонетта. Каждый день она вместе с Рафаэллой обходила комнаты виллы, решая, что еще из обстановки — резной сундук, красивые портьеры или картины — можно продать. Вместе они разобрали гардероб Симонетты, который теперь предстояло продать почти полностью — украшения, меха, красивые платья, свидетельствовавшие о лучших и куда более счастливых временах. Они сняли огромный гобелен, что целиком покрывал стену в солнечной столовой виллы, на котором изображена была безнадежная любовь рыцаря Ланселота к королеве Гиневре. Симонетта ласково погладила великолепный ковер и, вздохнув, принялась складывать, так как и его тоже предстояло продать. Этот гобелен она просто обожала: в столовой ее взор неизменно притягивали страстные объятия виновной королевы и ее великолепного поклонника, а также сумрачная фигура наблюдающего за ними короля Артура на фоне остроконечных башен Камелота, видневшихся на холме и похожих на зубцы сверкающей короны. Одежду Лоренцо, к которой никто не прикасался с тех пор, как он сам надевал ее, тоже пришлось продать. Но Симонетта, собирая вещи покойного мужа, ни разу не позволила себе зарыться лицом в белье Лоренцо, вновь почувствовать его запах, вспомнить, какой твердой, теплой и мускулистой была его рука внутри бархатного рукава, как уверенно она на эту руку опиралась, какой широкой и сильной казалась ей его спина под отороченным мехом жилетом, когда они с Лоренцо танцевали. Глаза ее оставались неизменно сухими во время всех этих печальных сборов. Себе она оставила лишь поношенный рыжевато-коричневый охотничий костюм мужа, и для этого у нее имелись особые причины.

Теперь у них не хватало денег даже на мясо, и Симонетта принялась упражняться в искусстве стрельбы из лука. Этот вид спорта, которым она раньше занималась исключительно для развлечения и который вполне подходил для знатной дамы, теперь превратился для нее, как и для самого бедного серфа, в необходимое умение. Час за часом проводила она у окна своей комнаты, но теперь уже не плакала, а со все возрастающей меткостью выпускала стрелу за стрелой в ствол миндального дерева, росшего напротив. Почувствовав, что умение ее возросло, Симонетта оставила деревья в покое — теперь они были почти так же утыканы стрелами, как тело святого Себастьяна, — и красной глиной нарисовала себе мишень: один-единственный миндальный орешек в центре большого круга. Подобные рисунки она вешала все дальше и дальше от дома, пока не достигла выдающейся меткости. Ей помогало воображение: она представляла себе, что расстреливает испанских солдат или — в этом, правда, ей не хотелось признаваться даже себе самой — того наглеца-художника, которого так и не сумела забыть. Его — за серебристые глаза, его — за темные кудри, его — за сводящую с ума белозубую улыбку. Симонетту по-прежнему мучили воспоминания о том, как эта улыбка внезапно согрела ей душу, хотя, как ей тогда казалось, душа эта вечно должна была оставаться холодной и равнодушной. Порой она думала об этом человеке, особенно когда бродила по лесу в потрепанном охотничьем костюме Лоренцо, ставила силки на кроликов или вынимала пойманную добычу, испытывая безжалостную радость, если находила кроликов еще живыми, тщетно пытавшимися спастись от мучительного удушья. Симонетта быстро научилась снимать с кроликов шкурку и удалять им внутренности. Когда по ее белым рукам текла теплая кровь зверьков, она испытывала некое злобное удовольствие, и сердце ее постепенно ожесточалось. Точно языческие предсказатели будущего, она читала свою судьбу по кроличьим внутренностям. Когда только что бившееся в ее руках живое и сильное животное в один миг превращалось в бесформенный холодный кусок мяса, Симонетта выпрямлялась и с торжеством оглядывалась назад, на виллу, видневшуюся на дальнем краю заросшего парка. Иней серебрился на ветвях миндальных деревьев, поблескивая, точно алмазная крошка, а низкое зимнее солнце придавало стенам замка розоватый оттенок. Симонетта смотрела на это изящное прямоугольное здание, чувствуя, как в сердце пробуждаются последние отблески былой любви. Да, Господь отнял у нее любимого, но отнять у нее этот дом она Ему не позволит!

Симонетта почти все время носила старый охотничий костюм Лоренцо. Из платьев у нее осталось только одно — свадебное, из драгоценной зеленой органзы, — но она так ни разу больше его и не надела. Бродя по лесам в охотничьем костюме, она походила на юношу. И это сходство стало еще сильнее после того, как она принесла самую большую свою жертву. Поддевая ногами красные осенние листья, она вспоминала тот вечер, когда Рафаэлла отрезала ее роскошные косы — и шелест ножниц шептал, что ей уже никогда не быть такой красивой, как прежде. Она тогда бережно собрала с пола тяжелые рыжие пряди и завернула их в кусок материи, чтобы затем продать — отправить во Флоренцию, где рыжие волосы были особенно в моде и где из них делали парики и шиньоны для богатых красавиц. Но Симонетте все теперь стало безразлично. Она словно сопротивлялась той красоте, которой обладала прежде, и даже радовалась, видя, как ее белые руки покрываются мозолями, а на голове более не красуется золотая корона волос. Но, в последний раз взглянув на себя в зеркало, вставленное в роскошную серебряную раму, — за день до того, как это зеркало тоже было продано, — Симонетта вдруг поняла, что по-прежнему хороша, а рыжие волосы ее упрямо продолжают виться, чудесными локонами обрамляя лицо и красиво падая на плечи. Впрочем, она тут же в очередной раз порадовалась, что уж теперь-то, с короткими волосами, художник ни за что не попросит ему позировать.

Да и к столу она теперь вряд ли могла кого-то пригласить, уж больно он стал беден. Слабым утешением служил даже ужин, обычно состоявший из добытых ею кролика или белки и нескольких съедобных кореньев, которые удалось отыскать в лесу. В былые, счастливые дни, когда в поместье Кастелло разбивали чудесные розовые сады и сажали новые тисовые аллеи, ни Симонетте, ни Лоренцо даже в голову не могло прийти, что акры этой плодородной земли могли бы сослужить им куда лучшую службу, если бы там посадили, например, овощи. По вечерам Симонетта сидела нахохлившись у камина, время от времени подбрасывая туда полешко из жалкой кучки дров, нарубленных Грегорио, и напевала без аккомпанемента те мелодии, которые прежде наигрывала на арфе, пока не пришлось продать и арфу. Когда же глаза ее начинали слипаться от усталости, вызванной ежедневными походами в лес, она поднималась в спальню и, закутавшись в последнее меховое одеяло, которое все же оставила себе, укладывалась спать прямо на каменные плиты пола, так как прекрасная деревянная кровать из английского дуба, та самая, на которой она провела свою первую брачную ночь, также была продана. Осенние ветры со свистом залетали в окна, не встречая препятствия: роскошные витражи из венецианского стекла, которые прежде были вставлены в окна, также пришлось вынуть и продать. Засыпала Симонетта чаще всего только благодаря усталости, но в этот, последний день месяца уснуть так и не могла, понимая, что у нее нет нужной суммы денег, которую завтра требовалось вручить Одериго.