Елена Арсеньева - Пани царица

Воевода поспешно отдернул от нее свои короткие толстые пальцы и с тяжким вздохом, означающим признание полного поражения, вынул из-за пазухи запечатанную бумагу:

– Вот. Да смотри не потеряй, не то угодит сие письмо к людям Шуйского – и не миновать нам с тобой петли либо плахи.

– Ты о себе думай, мой уродзиви межчина [27] Красавец (польск. ). , – хихикнула ведьма. – А обо мне не беспокойся! Ушла из Смоленска – уйду и из Ярославля. Прощай, пане ляше. До видзенья [28] До встречи (польск. ). в Тушине!

С этими словами она подхватила с полу свои черные лохмотья, накрылась ими с головой, сгорбилась, мигом уменьшившись в росте чуть ли не двое, и неслышно выметнулась из комнаты. Словно мрачная птица вылетела!

– Ч-чер-ртовка! – с чувством прошипел пан Юрий, осеняя крестным знамением не только себя, но и углы комнаты, а потом, для пущего обережения, целуя нательный крест. – Вот же бесова дочь… – Но тут же его пухлые губы тронула мечтательная ухмылка: – Как говорят эти кацапы, хороша Маша, да не наша. А жаль!

– Пожалуй, батюшка, – поклонился человек, приведший Заруцкого в отведенный тому дом. – Спи спокойно, храни тебя Бог.

– Спасибо на добром слове, – буркнул атаман, ловко хватая за воротник слугу, который уже вознамерился улизнуть. – А ну, отвори дверь да первым войди.

Навидался храбрый донец в жизни всякого, а потому основой его поведения стала разумная осторожность. Вступишь в незнакомый покойчик – а там за дверью притаился некий лютый тать с дубьем или топором. Как раз схватишь по башке! Что ж с того, что Димитрий разливал медовые речи? На языке может быть мед, а под языком – лед. Поскольку Заруцкий сам намеревался рано или поздно предать этого нового царька, то невольно ожидал предательства и от него. Да вообще от кого угодно!

Слуга без опаски вступил в покойчик, повертел головой, озираясь, потом хихикнул – и выскользнул вон невредимый. При свете факела Заруцкий увидал, что его рожа имеет самое прелукавое выражение.

– Ой, зря я тебе, сударь атаман, спокойной ночи пожелал, – хихикнул он, передавая факел гостю. – Вряд ли оно получится! Теперь дозволишь идти?

– Пшел! – буркнул тот. – Да придержи свой длинный язык. Не то отрежу либо обмотаю вокруг шеи да и удавлю на нем, понял?

– Как не понять! – умерил веселость слуга. – Не изволь беспокоиться, сударь, и шея мне дорога, и язык еще не надоел.

С этими словами балагур удалился, ну а Заруцкий вступил в комнату, уже не сомневаясь в том, кого увидит там.

Однако первым чувством его было удивление, ибо хозяин не поскупился – отвел гостю не просто какой-то там покойчик или просторную горницу, а подлинные хоромы. Уж на что Заруцкий был неприхотлив, но и он не смог не оценить чистой, красиво убранной комнаты, уставленной резными лавками, поставцами, с большим столом посреди, покрытым скатеркою, расшитой серебром. На столе громоздился большой расписной кувшин с пивом либо квасом (и не какой-то там обливной глиняный, а драгоценный, стеклянный!), досткан [29] Стакан (старин. ). такого же стекла, тут же стояло блюдо с медовиками: на случай, если у гостя даже после обильного ужина возникнет охота еще разик перекусить. Постель была слажена на иноземный манер: не просто брошены одеяло и подушка на лавку – в углу стояло настоящее ложе, Заруцкий увидал края двух-трех пышных пуховых перин и даже усмехнулся от полудетской радости: давненько ему не приходилось ночевать с таким роскошеством. И только потом, когда оглядел убранство комнаты, атаман удостоил своим вниманием женщину, стоявшую около окна.

Конечно, он приметил ее тотчас: такую высокую да статную разве не приметишь? Но ни шагу к ней не сделал, ни слова не молвил, ни взгляда лишнего не бросил. С продажными бабами он дело имел не единожды и привык, что они первыми подходят к мужчине, говорят всякие игривые и прельстительные словеса, потом начинают совлекать с него одежду да и сами растелешиваются без всякого спроса. Эта же блядь, назначенная гостю щедрым хозяином, не двигалась, ничего не говорила, только зыркала на него мрачными глазами.

– Не по нраву пришелся? – спросил Заруцкий довольно-таки, впрочем, миролюбиво, ибо только сейчас почувствовал, как устал. Больше всего ему хотелось раскинуться на этой роскошной постели – одному! – и уснуть, не тратя остаток сил на возню с привередливой бабенкой. Пусть это пышное тесто мнет кто другой, Заруцкому как-то без разницы, есть она тут вообще или нет. К тому же он был разборчив в своих любовных пристрастиях и, если был выбор, предпочитал не статных малоподвижных лебедушек, а пташек помельче и порезвей. Проще сказать, ему нравились женщины маленькие. Особенно одна из них… Конечно, бывали минуты, когда ему сгодилась бы любая женщина, даже этакая пава, но сейчас особой охоты у Заруцкого не было. – Ну и ладно, не велика беда. Не по нраву – так пошла вон.

– Уйду ни с чем – он меня прибьет, – проговорила женщина. – Так и посулил: не понравишься-де атаману – запорю до смерти.

– До смерти?! – Заруцкий, который уже уселся на лавку и начал стаскивать сапоги, замер полусогнувшись. – Ну и ну. Крутенько. Чем ж ты его так прогневила? Чем провинилась?

– Сама не знаю, – проговорила она голосом, в котором слышались едва сдерживаемые слезы. – Вроде никогда слова поперек не молвила, всякую причуду его исполняла, надышаться им не могла. Знать, больше моя любовь ему не надобна, вот и вся моя провинность.

Заруцкий потащил с ноги сапог, сам себе мысленно кивая. Эта девка подтвердила его догадку – Димитрий отдал на постель дорогому гостю свою собственную любовницу. Иван Мартынович заподозрил это еще там, в покоях царька, когда тот заискивающе попросил не обижать бабу: она-де не какая-нибудь гулящая.

С одной стороны, это можно было расценивать как знак уважения и почтения. А с другой – на тебе, Боже, что нам не гоже?..

Так размышлял он, пытаясь содрать с ноги сапог, который, как назло, уперся и нипочем не шел.

– Погоди, дай помогу, – вдруг сказала женщина. Легко приблизившись, она села перед Заруцким на корточки и взяла его за ногу.

Сапог, только что упиравшийся, словно баранчик, коего ведут на заклание, сошел с ноги как по маслу. Не упрямился и второй, так что через несколько мгновений Заруцкий облегченно вытянул усталые ноги и поглядел на девку с некоторой приязнью:

– Славно. Как зовут тебя?

– Марья, – ответила она, поднимая на атамана большие зеленые, мрачно мерцающие глаза. – Только чаще кличут Манюней.

– Так как мне прикажешь тебя звать-то? Марьей либо Манюней?

– Да хоть горшком называй, лишь в печку не сажай, – равнодушно отозвалась девка, делая попытку подняться, однако Заруцкий оказался проворней и схватил ее за плечо, докончив в лад: