Елена Арсеньева - Пани царица

Да, люди были озлоблены, измучены, и прибытие слишком уж небольшого отряда мало подало монастырю помощи. Болезни свирепствовали, смертность не прекращалась, беспрестанными подозрениями друг друга в измене терзались осажденные.

А некоторых и подозревать не надо было, они сами высказывали свои намерения.

Только из ненависти к Годуновым, к несчастной старице Ольге бывшая королева Ливонская, которую Борис в свое время заманил в Москву, а потом заточил в монастырь, мутила в монастыре воду и кричала, что надобно-де сдать Троицу законному королю Димитрию, которого она называла двоюродным братом. Самое смешное, что сестры, обитавшие рядом с Марфой еще во времена первого Димитрия, уверяли: того царя она честила самозванцем и всячески проклинала. А ведь именно он был истинным сыном Грозного! Но он умер, умер, старица Ольга, хоть и не видела его мертвого тела, знала это также достоверно, как то, что сама еще жила на свете. Нынешний Димитрий был самозванцем, и если старица Марфа поддерживала его, то лишь из неизбывной женской вредности – желая досадить Ольге.

К дочери Годунова относились в монастыре как ко всем, однако мирское, лютое злословие Марфы, несовместимое с иноческим чином, возмутило многих, и в Москву, к царю Василию Шуйскому, полетело письмо от архимандрита Иосифа: «В монастыре смута большая от королевы-старицы Марфы: тебя, государь, поносит праздными словами, а вора называет прямым царем и себе братом: вмещает давно то смутное дело в черных людей. Писала к вору, называя его братом, и литовским панам, Сапеге со товарищи, писала челобитные: «Спасибо вам, что вы вступились за брата моего, московского государя, царя Димитрия Ивановича!» Также писала в большие таборы к пану Рожинскому со товарищи. Прошу тебя, государь, укоротить старицу Марфу, чтобы от ее безумия святому месту никакая опасность не учинилась!»

В измене также стали подозревать казначея монастырского, старца Иосифа Девочкина. Говорили, будто он посылал письма «тушинскому вору», выражая желание сдать ему монастырь. Королева Ливонская и тут замешалась в свару, потому что благоволила к Девочкину, посылала ему припасов от своих запасов, а людей своих заставляла ходить к Иосифу и топить ему баню. В конце концов Иосиф заболел и скоро умер.

Ссорились воеводы Голохвастов и Долгорукий, никак не могли поделить власть и решить, что же в конце концов сделать.

Но вот прошла зима, и в монастыре стало слегка полегче. А тут еще начали упорно доходить слухи, будто скоро придет князь Михайло Скопин-Шуйский со шведским вспомогательным войском… Защитники Троицы словно живой воды глотнули, обрели новое терпение и новые силы для вылазок против поляков.

Теперь осажденные удвоили, утроили свое упорство. Перебежчики и пленные рассказывали, что, чуть только кто заговорит в обители, надобно-де сдаться, его немедля убивали.

Вылазки стали реже – ратного народу оставалось все меньше, – однако о сдаче не помышляли. А ведь Скопин-Шуйский с войсками своими и шведскими, под командованием Делагарди, подходил все ближе!

На помощь Сапеге под Троицу пришел Зборовский. Посовещались польские вожди и решили, что монастырь надобно взять прежде, чем придется отражать нападение шведов.

Зборовский, еще не изведавший, что значит биться с этим монастырем, начал смеяться над сотоварищами своими, Сапегой и Лисовским, и говорить:

– Что это вы стоите без дела под лукошком? Что стоит взять эту развалину и тамошних ворон передавить? Разленились, панове-товариство! Хотите истомить монастырь осадою ленивой русской черни? А вы чернь эту разгоните, все равно нет от нее никакого проку, идите на приступ сами, взяв только казаков Лисовского!

Так и порешили сделать. Но для начала захотели напугать осажденных. Приверженцы самозваного Димитрия боярин Михайло Глебович Салтыков да дьяк Иван Грамотин выехали перед монастырь и начали стращать осажденных:

– Москва уже покорилась царю Димитрию: Василий Шуйский с боярами у нас в руках. Все их пособники к новому государю перешли на службу. Димитрий Иванович послал нас перед собою вперед: если вы ему не покоритесь, он придет сюда с литовскими людьми, но тогда уж вам пощады не будет, поэтому сдавайтесь, пока не поздно!

– Красно вы лжете, – отвечали им со стен монастыря, – да никто вам веры не имеет! Вот кабы вы сказали, что князь Михаил Скопин под Тверью поровнял берега телами вашими, а птицы и звери насыщаются мертвечиной вашей, так мы бы поверили; а теперь делайте то, зачем пришли. Возьмите оружие, и мы его возьмем, пронзим сердца друг другу: кого Бог оправдает, тот станет говорить правду и творить правду!

Поляки поняли, что к осажденным каким-то образом доставляются известия обо всем, что творится вне стен монастыря.

31 июля в ночь войска Сапеги, Лисовского, Зборовского пошли на приступ. Троица вся против них поднялась: отчаянно бились измученные сидельцы! В эту ночь женщины показывали такую же отвагу, как мужчины. Осаждающие отступили с потерями.

– Ну что, – сказали Сапега и Лисовский Зборовскому, – взял лукошко? Ты такой храбрый – чего ж его не взял?!

Замыслам Димитрия под Троицей пришел конец, это было ясно всем и каждому. Сейчас гораздо важнее было остановить Скопина и Делагарди, чем продолжать тратить время и грызть этот неподатливый сухарь, беспрестанно обламывая об него зубы и рискуя лишиться последних.

12 августа основные части поляков ушли от монастыря. Только часть войска берегла еще обоз и, словно из знаменитого польского гонора, продолжала осаду, но так слабо, что осажденные могли свободно выходить за стены монастырские.

Затем произошла битва при Калязине, где Скопин нанес поражение отрядам Сапеги, а потом занял Александровскую слободу. Этим он заставил Сапегу полностью снять осаду Троицкой лавры. Произошло это 12 января 1610 года.

Только Матерь Божия знает, сколько раз прокляла Стефка тот день, час и ту минуту, когда призывно поглядела на красивого стрельца и увидела в его глазах ответный огонь! Может быть, над ней сбылась небесная месть за душу безвинно погубленного пана Тадека? Сие одному Богу ведомо. Но, видимо, Господь все же смиловался над бедной заблудшей грешницей и не позволил ей быть убитой в ночь мятежа, не дал умереть от мучительного насилия, спас и потом, когда Никита притащил беспомощную пленницу в свой дом и отдал в служанки жене.

У Стефки имелось одно очень полезное свойство: лживость и губительность ее натуры была упрятана настолько глубоко, что и менее простодушные люди, чем добрая, доверчивая Ефросинья, принимали поведение черноглазой беляночки за чистую монету. А вернее всего, Стефка бесподобно умела приспособиться к окружающим. Со злыми она была злой, с добрыми – доброй, с верующими – истовой ханжой, с безверными – еретичкой… Так заяц бывает то серым, то белым, спасая свою жизнь летом и зимой. Но кто бы знал, с каким облегчением стряхнула она с себя личину злосчастной смиренницы, которую вынужденно носила при Ефросинье! Каким счастьем было наконец вырваться из опостылевшей, ненавистной Стрелецкой слободы, вдохнуть свежий воздух свободы!