Елена Арсеньева - Пани царица

Затем Стефка узнала, что пан Мнишек расстался с дочерью и уехал в Польшу. От этой новости она крепко приуныла. Видно, совсем разуверился воевода сендомирский в деле своего зятя, видно, совсем перестал верить в успех, если оторвался от своей баснословной мечты сделаться тестем московского царя и отцом царицы. Уехал… и много поляков покинули уже Россию, а она, Стефка Богуславская (теперь называемая Степанидой Усовой – фу-у!), все сидит здесь, в Калуге, как пришитая.

Доходили слухи и о семейной жизни царицы и государя Димитрия. Выходило, что он не оказывает супруге ни любви, ни уважения, меняет любовницу за любовницей, однако пани Марина почему-то от него не отъезжает, хотя ей-то отлично ведомо, что нынешний Димитрий – не прежний.

Когда Стефка поверила, что ее госпожа живет с самозванцем, она ужасно развеселилась. Ведь еще раньше, в Самборе, до появления русского царевича, панна Марианна ставила себя так высоко, что выше ее самомнения, наверное, поднималась только верхушка колокольни Ченстоховского собора. И никто, ни один даже самый родовитый шляхтич не был ей под пару – вот только повелитель всей Московии! И так низко пасть, чтобы связаться с самозванцем…

Интересно, кто он, этот новый Димитрий. Прежний, хоть и не был красавцем, любого мог за пояс заткнуть, такая сила исходила от всего его облика. И он был великим женолюбом – Стефка, у которой ушки всегда были на макушке, успела столько разузнать о красавице Ксении Годуновой и других любовницах государя… Конечно, своей жене он хранил нерушимую верность, но, с другой стороны, когда же было ее нарушить, коли после свадьбы прошло меньше двух недель?

Впрочем, подумав, Стефка рассудила, что панна Марианна, конечно, всего лишь использует своего нового мужа для достижения своих далеко простирающихся честолюбивых целей. Совершенно так, как она, Стефка, использует Егора.

За это камер-фрейлина не могла осуждать госпожу, иначе осудила бы себя саму.

Теперь ей еще сильнее захотелось соединиться с панной Марианной и Барбарой. Как бы ни было им там, в Тушине, тяжело, это всяко веселей, чем пережевывать жвачку буден в Калуге, под присмотром строгой свекрови и терпеть нежности этого теленка Егора.

Опасности, риск? Да ведь это и есть настоящая жизнь!

Стефка молилась – жарко, безудержно! – молилась о чуде, благодаря которому могла бы соединиться со своими.

И однажды небеса услышали ее мольбы.

Защитники Троицкой обители даже не знали, как сильно действовали их непокорство и упорство на всю Русскую землю, какую внушали смелость и надежду.

Многие только благодаря Троице поняли, что «вору» можно и нужно сопротивляться. Города, скоро и быстро признававшие Димитрия, так же скоро и быстро начали от него отпадать.

Народ разъярился на собственное легковерие и понял, что больше не желает терпеть издевательства над собой. Равным образом жертвами этой ярости стали и сторонники «вора», и поляки. Обобранные до нитки люди с остервенением кричали: «Вы, глаголи [64] В данном случае – висельники: от слова «глаголь», старинного названия буквы Г, которая своими очертаниями напоминала виселицу , вы пожрали наших коров и телят; ступайте теперь в Волгу, обожритесь там рыбы!»

Желая удержать свое распадающееся царство, самозваный Димитрий прибегнул к крайне мере – ужасающей жестокости. Жертвой ее стали слабейшие – не воины царя московского, а население России.

Зверски свирепствовали над ними воины Сапеги и Лисовского: непокорным навязывали на шею камни и бросали в воду, расстреливали их из самопалов, иным перебивали ноги, совершали самые невообразимые неистовства над старыми и малыми.

Ну а те войска, которые служили Димитрию, издевались над соплеменниками сами. Причем москвитяне частенько превосходили в дикости по отношению к соотечественникам даже чужеземцев-поляков. Шляхтичи пришли сюда за богатствами и удовольствиями – этого они требовали от населения. К тому же каждый в душе знал: если в Московском царстве его постигнет неудача, он рано или поздно воротится домой, к родному очагу, залижет раны – и с помощью всепрощающего Езуса Кристуса и снисходительной Матки Боски начнет все сызнова на просторах любой другой страны, столь же бестолковой и несчастной, как Московия.

У русских приверженцев Димитрия не было этого тыла. Для них всякий сторонник Шуйского – боярин или стрелец, мужчина или женщина, старик или ребенок – являлся врагом, которого надо уничтожить, чтобы самому не быть уничтоженным. И если поляки убивали крестьян и горожан за непокорство, то русские – просто в опьянении кровью. Чтобы не умереть с голоду. Чтобы не быть убитому самому. Чтобы оставить за собой выжженную землю, на которой уже не сможет прорасти даже самый малый росток отмщения.

Не раз случалось, что у пришельцев возбуждалось чувство жалости, но Московского государства воры называли их за то бабами и щеголяли своей бесчувственностью и зверствами.

Кровавые побоища происходили беспрестанно по всей Русской земле. В одних городах людей сбрасывали с башен или крутого берега в воду, в других жарили на огне малых детей перед глазами родителей, отнимали у матерей грудных младенцев, разбивали их об угол или втыкали на колья, с насмешкою показывая их матерям. Девушек и молодок насиловали бессчетно, до тех пор, пока те не умирали. Иные, вырвавшись от врагов, бросались в реку, потому что негде было укрыться. Нередко бывало, что мать, спасавшаяся от погони, не в силах долее терпеть крика и плача голодного ребенка своего, сама убивала его, чтобы прекратить его крик, который могла услышать погоня. Немало погибло молодцов, которые пытались остановить блудных беззаконников и спасти от осквернения матерей своих, а сестер – от растления.

Повсюду царили пожары и истребления.

Особенно неистовствовали в своей жестокости казаки. В этом они видели единственный способ выйти из своего униженного положения или расквитаться за него – и с царскими войсками, защитниками притесняющей их власти, и вообще со всяким московским человеком. Они не только грабили то, что им годилось, но и уничтожали все подряд ради одной только злобной потехи: бросали в воду и навоз, утаптывали копытами своих лошадей съестные припасы, которые не могли съесть на месте или увезти с собой. Если не удавалось сжечь дом, они непременно старались выломать в нем по крайней мере двери и окна, чтобы сделать его негодным для жилья, жгли домашнюю утварь и всякое имущество.

Зверствам над населением не было числа. Под Владимиром казак по имени Наливайко – тезка мятежного казацкого атамана, пойманного и казненного поляками за несколько лет до этого, – отметил свой путь кровавыми оргиями, напугавшими даже Сапегу, который ему покровительствовал. Этот Наливайко зарезал собственноручно девяносто трех человек – мужчин, женщин, детей.