Елена Арсеньева - Страсть Северной Мессалины

Старая столица только руками развела… Если бы Римский-Корсаков сошелся с графиней Брюс, это было бы понятно и логично, но завести новую связь так быстро? Немедленно после того, как ты разбил сердца сразу двух женщин?! Ну что ж, Иван Николаевич был молод, новая его избранница – тоже, а что императрица, что ее бывшая конфидентка, увы, вступили уже в тот женский возраст, когда вовлечь в грех молодого мужчину они еще очень даже способны, однако надолго удержать его около себя – увы, нет. Именно поэтому графиня Прасковья Александровна пролила новые потоки слез, обнаружив, что цветок ее надежды приговорен засохнуть, едва взойдя. Но никакими слезами, никакими раскаяниями и посыпаниями главы пеплом уже нельзя было помочь. Екатерина так и не вернула графине Брюс своего былого доверия и не допустила ее до своей особы. Обязанности «первой отведывательницы блюд дворцовой кухни» перешли к фрейлине Анне Протасовой, в чем мог удостовериться лично новый фаворит Александр Дмитриев-Мамонов, как до него удостоверялись его предшественники.

– Захар Константинович… – Марья Саввишна стояла на пороге маленькой комнатки камердинера императрицы с глазами, полными слез. Следы бессонной ночи обезобразили ее и без того некрасивое лицо. Зотов тоже не спал, расхаживал по комнатке в ливрее, в туфлях и туго натянутых чулках. Был несколько бледен и моргал часто от усталости, но знал, что даже если ляжет – не заснет. Потому что не спала императрица.

– Девки, что у фрейлин убирают, опять принесли пустые тарелки с апельсинными корками от нее , – продолжала Марья Саввишна. – Что ж это делается, а?! И из парка они пришли вместе, только перед входом разбежались.

– Никак не угомонятся… – проворчал Зотов. – Я-то сначала думал, это баловство, ан нет!

– На кого польстился? – всплеснула руками Марья Саввишна. – Дашка Щербатова, рожа от мушек рябая, на двадцать седьмом году не замужем!

– А вчерась видели, как он через комнаты Шкуриной шел… – грустно проговорил Зотов.

– Сводница она! – прошипела Перекусихина. – И Рибопьеры сводники! Не зря они то и дело туда езживали как бы в гости. Якобы у Щербатовой какое-то дальнее родство с Бибиковыми сыскалось.

– Ишь, когда маханья промеж фаворитом и княжной не наблюдалось, так и о родстве никто не вспоминал, – зло проговорил Зотов. – А теперь? А теперь?!

– Был бы здесь светлейший, этот паршивец не осмелился бы, – сказала Марья Саввишна.

– Да нет, – грустно вздохнул Зотов. – Светлейший уже приезжал, миротворствовал. И все сызнова началось. Он же, глупец, думает, что его любовь ведет.

– Да что они глупости себе выдумывают, эти молодые?! – ужаснулась Марья Саввишна. – Да какая может быть любовь? Ты слышал в старые времена такое слово?

– Так ведь то старые времена были. А нынче что?! Разврат один.

– Ну ничего! – Марья Саввишна мстительно поджала губы. – Свято место пусто не бывает. Вот увидишь, как все еще переменится! Вот увидишь! Они еще пожалеют!

– Ты думаешь, государыня их отпустит? – сомнительно прищурился Зотов. – Неужели возможно такое?!

– Поверь, отпустит. Может, не сразу, но… Парашку Брюс отпустила же с Римским-Корсаковым, ну и этих отпустит. Не зря светлейший говорил: «Матушка, плюнь на него, найдем другого!» И найдем!

А в то время, пока происходил этот разговор преданных слуг, императрица лежала в постели и ждала свинопаса.

Она столько вспомнила нынче ночью далекого и близкого, что голова разболелась. Стучало в висках.

Он не придет. Он не придет…

Что ей теперь делать?

А что сделала королева в той старой сказке?

Да ничего не сделала. Она не послала свинопаса на казнь, а оставила его тем, кем он хотел быть. Он хотел жить среди свиней – она и даровала ему такую милость!

Императрица вскочила с постели и кинулась к бюро. Схватила перо, окунула в чернильницу, которая, заботами Зотова, всегда была полна…

И замерла. Она намеревалась подстроить ловушку. Она хотела вызвать его на откровенность. А теперь боялась того, что за этим может последовать.

Вдруг она ошибается? Вдруг нет ничего?

Ей стало так страшно, как не было даже в прошлом году, когда Россия оказалась на грани военного столкновения со Швецией. Дмитриев-Мамонов был тогда пожалован в полковники и должен был стоять с резервным корпусом в лагере. Это сводило Екатерину с ума. Она дала приказ выехать на позиции и разбить там себе палатку. Ее трясло от ужаса. Она боялась не пуль и снарядов, а того боялась, что Сашенька может быть ранен и убит.

На счастье, обошлось тогда без войны.

Боже мой, она так опасалась потерять его! Как ее мучила ревность по поводу и без повода, как она ставила себя в смешное положение… Да, конечно, никто не смеет осуждать императрицу и смеяться над ней, но все же…

В одном из перлюстрированных писем посланника Сегюра, которое принесли Екатерине для личного ознакомления, она читала такое: «Флигель-адъютант Мамонов из дворца выхода почти не имеет. Недавно, с трудом заполучив его на обед, я случайно подошел к окну и, к крайнему изумлению, заметил в окне кареты, дважды проехавшей перед домом, встревоженное лицо императрицы. Узнав об этом, господин Мамонов немедля удалился, дабы не волновать государыню».

Сейчас воспоминание об этом давнем случае, когда она не смогла сдержать унизительную ревность, подействовало на Екатерину как пощечина.

Ей было невыносимо… Она, императрица, Фелица, как называл ее Державин, властительница самодержавная, брошена каким-то мальчишкой ради какой-то девчонки! И это при том, что мальчишка ею осыпан милостями. А девчонка – нищая!

Ревность доводила ее до рвоты. И при этом истинное величие, которое всегда было присуще Екатерине, не позволяло ей опуститься до такой пошлости, как преследование. Она смутно чувствовала, что унижение княжны Щербатовой будет на руку той. Ее станут жалеть, а императрицу – о, над императрицей станут смеяться! Выставить себя на посмешище Екатерина не могла себе позволить.

Ужасно ранило то, что пособницей «изменников», как называла их она про себя, была фрейлина Мария Шкурина, дочь человека, которому Екатерина в годы своих молодых проказ была не единожды обязана честью. Василий Шкурин был вернейшим из людей, его дочь предала свою госпожу.

Она не знала, что делать. Отомстить, как подобает? Простить? Позволить делать все, что они хотят, лишить их взаимную склонность вкуса запретного яблока?

Постепенно мысль о запретном яблоке стала неотвязной. Оно сладко, пока запретно… а откушенное, быстро набивает оскомину!

Ну так пусть они наедятся этими яблоками вдосталь!

Но сначала она все же даст ему возможность решить все самому.

Окунула перо вновь и торопливо написала: