Елена Арсеньева - Страсть Северной Мессалины

«У меня одно желание: чтобы ты всегда пользовался совершенным благополучием. Понимаю, что твое настоящее положение тебя обременяет! У меня есть намерение организовывать твое счастье по-другому. Дочь графа Брюса – наиболее богатая и наиболее известная партия России. Сочетайся браком с нею. На будущей неделе граф Брюс будет у меня. Я дам распоряжение, чтобы его дочь пришла с ним. Ты посмотришь на нее. Мы подойдем к этому делу со всей необходимой деликатностью. Я помогу тебе устроить судьбу, но ты сможешь остаться таким образом на службе по-прежнему».

– Захар Константинович! Пошли кого-нибудь отнести Александру Матвеевичу вот это. Да прикажи ответа подождать.

Зотов сморщился от жалости, но тут же принял прежний непроницаемый вид:

– Воля ваша, матушка… а вам не поспать ли хоть полчасика?

– Я хочу дождаться ответа, – сказала она упрямо, чувствуя, как начинает дрожать голос.

– Да как придет человек с ответом, я немедля же вас разбужу, матушка. Ложитесь, ложитесь, глазки прикройте… вот так.

Императрица уснула мгновенно, и Зотов снова сморщился, жалеючи. Да, ночь ее была тяжела!

Перед тем как позвать лакея, он пробежал глазами письмо. Оно было написано по-французски, в этом языке Захар Константинович был не силен, однако понимал довольно, чтобы уловить смысл письма.

Умно! Теперь осталось узнать, сохранился ли разум у паренька.

Он приготовился ждать долго, однако лакей вернулся спустя четверть часа.

Зотов развернул письмо – и недовольно хмыкнул, увидев французский текст:

«Les mains me tremblent et comme je Vous l’ai dйjа йcrit, je suis seul, n’ayant personne ici, ecxeptй Vous…»

Он заглянул в спальню, глянул на государыню. Спит. Вот и хорошо. Ему нужно время, чтобы это прочесть.

Принялся вспоминать слова и морщить лоб. Постепенно, с пятого на десятое, выходило из перевода вот что:

«Руки мои дрожат, и, как Вам уже писал, я один, надеяться, кроме Вас, не на кого… Я Вам всем обязан, Бог накажет меня, если буду неискренним. Мое состояние и состояние моей семьи Вам известны: мы бедны, но я не желаю быть обязанным графине Брюс. Если вы желаете сделать меня счастливым, позвольте мне сочетаться браком с княжной Щербатовой, фрейлиной… я дал слово жениться… она меня не упрекнет в отсутствии состояния… я намереваюсь жить при моих родителях. Напрасно было надеяться, что это может остаться тайной. Целую Ваши руки и молю простить меня!»

– Ах ты каналья, – проворчал Захар Константинович, испытывая горячее желание поднести письмо к свече и немедля сжечь.

Но было уже поздно: в спальне звякнул колокольчик.

Проснулась!

– Пришло письмо?

– Пришло, матушка, – виновато пробормотал Захар, подавая проклятый листок.

Она прочла.

Опустила руку, откинулась на подушку.

Долго лежала молча.

– Ну что ж, быть по сему, – сказала спокойно.

Захар Константинович всхлипнул.

– Да брось… – бледно улыбнулась императрица. – Ты не меня жалей. Ты их жалей. Жить с ним – это не в саду украдкой встречаться.

В тот же вечер Екатерина в своих покоях собственноручно обручила Александра с Дашей и подарила им на свадьбу 2250 крепостных.

– Бог с ними! Пусть будут счастливы… Я простила их и дозволила жениться! Они должны бы быть в восторге, и что же? Оба плачут! – насмешливо говорила она Храповицкому.

…Но эти слезы уже не трогали государыню, она была слишком занята выбором перстней в подарок новому флигель-адъютанту Платону Зубову, который очень вовремя попал во дворец благодаря протекции своей приятельницы Анны Нарышкиной. И когда Мамонов мечтал о счастье с Дашенькой Щербатовой, Екатерина имела возможность убедиться, что «платоническая любовь», которой ее будут вскоре весело поддразнивать, имея в виду имя Зубова, тоже весьма хороша.

– А вот сюда еще цветов бы, – сказала императрица и улыбнулась. Добрее и слаще этой улыбки трудно было представить!

«Старая дура! – подумала невеста и улыбнулась в ответ. – Господи, а мы-то думали… а мы-то тряслись… было б с чего! Право, Сашенька – порядочный простак, коли так робел! Да и я хороша. Думала, она от ревности с ума сходит… Всё, сточены зубы, не укусит, всё стерпит, коли это стерпела!»

– Конечно, ваше величество, вы правы, сюда цветов непременно надобно, – проворковала она, с нежностью глядя на императрицу. – Только больше гирлянд нету…

– Ну так примите мою, – сказала та, откалывая от ворота платья шелковую белую гирлянду, усыпанную бриллиантами, среди которых мелькали нежные сапфировые глазки€. – Пусть она останется у вас на память обо мне.

– Ах, Господи! – Невеста едва не взвизгнула от восхищения. – Ваше величество чрезмерно добры. Столько подарков от вашего величества… и это…

– Позвольте, я сама приколю, – сказала императрица, и на ее губах появилась поистине материнская улыбка. – Шпильку мне дай, – повернулась к подружке невесты, фрейлине Марии Шкуриной. – Да не эту, что ж это за шпилька! Вот, вот, золотую!

Невеста наклонила голову, подставила волосы, тщательно уложенные причудливыми раковинками: куафера называлась marina и была криком моды.

– Осмелюсь сказать, длинновата шпилечка будет, ваше величество, – пробормотала фрейлина Шкурина.

Императрица бросила на нее быстрый взгляд.

– Ничего, ничего, мы еще покрепче… покрепче вколем!

И сильным движением вогнала шпильку в прическу.

– А-а! – заорала невеста. Почудилось, шпилька чуть не до середины вонзилась в голову!

Резко дернулась, пытаясь вырваться, но императрица не пустила.

– Больно? – спросила, но в голосе ее не было и намека на сочувствие. – Ну так терпи… терпи, как я терпела!

И выпустила невесту:

– Чего ж ты так кричишь? Напугала до смерти! Да хватит возиться, и так хороша, куда больше-то, пора в церковь, небось счастливый жених ждет не дождется своей лебедушки!

И вышла из комнаты, даже не взглянув на ту, которую только что обряжала так заботливо, можно сказать, по-матерински.

– Маша, – чуть слышно шепнула невеста, хватая подругу за руку, – мне страшно! Она нам не простит, никогда не простит!

– Перес-с-стань! – прошипела фрейлина Шкурина. – Потерпи еще чуть-чуть. Обвенчаетесь – и с нынешнего дня ждет вас только счастье!

Фрейлина ошиблась. Молодые никогда, ни-ког-да не будут счастливы!

С молодыми графами Дмитриевыми-Мамоновыми на свадьбе приключился обморок, а императрица честно описала Потемкину: «Теперь я снова весела, как зяблик!»

Точно так же веселился и Александр Андреевич Безбородко, «граф-докладчик». Мамонов, отбывая из столицы, хорохорился и заявлял, что через год он вернется ко двору. Более опытный в интригах Безбородко полагал, что путь Мамонову ко двору заказан. Так оно и вышло.