Гелена Мнишек - Майорат Михоровский

Именно так поступал Михоровский — он не вздыхал молча, не ждал сочувствия и жалости, он смело поставил все на карту… и выиграл.

Люция ощутила превосходство Богдана победившее ее неуверенность…

Брохвич размышлял, порой — с удивлявшим его самого спокойствием, порой — в небывалом расстройстве чувств.

Повторял себе, что мир и человеческая жизнь — вздор, иллюзия, фата-моргана… Оптимизм, обычный спутник молодости, пропадает со временем, оставляя в душе человека мертвую пустоту и отсутствие всяких желаний. Все фальшь, и эта фальшь — основа всего сущего.

Мир словно театр: в нем разыгрываются трагедии и драмы, но чаще всего — комедии; сменяются актеры и декорации, но содержание пьесы и сцена остаются прежними. Все основано на извечном самообмане — и разница лишь в том, что одними он владеет сильнее, другими — слабее.

Говорят: «Любовь — это жизнь». Вздор!

Любовь — это морфий. Без него больной умирает, с ним становится наркоманом.

Любовь, на которую отвечают взаимностью, — это великое счастье сродни наркотическому дурману.

Любовь без взаимности — чума, проказа, смерть, нечто еще более худшее, чем смерть.

А любовь без единой искорки надежды — медленная, ужасная агония.

Ревность овладела Брохвичем. Люцию отняли у него… и кто же? Если бы она умерла, никто не имел бы на нее больше прав…

Эгоизм и мстительность вновь проснулись в душе графа. Но действительность была сильнее.

Он переживал тяжелое время.

Вечером доложили, что его хотят видеть двое господ. Их имена были знакомы графу.

«Секунданты Богдана», — понял он.

И вздохнул свободнее, но, прежде чем выйти к ним в салон, пережил короткую, но страшную борьбу с собой. То, что он намеревался сделать, было противно всей его натуре. Но он все же заглушил крик протеста, подавил свои амбиции, вышел к секундантам спокойный, серьезный, он был победителем… победив самого себя.

Друзья Богдана иначе оценили его вид. Облик Брохвича показался им исполненным грозной решимости.

И оба подумали, не сговариваясь: «Он готов предложить еще более жесткие условия…» Когда обменялись приветствиями, старший из пришедших изложил цель визита. Граф слушал молча. Секунданты недоуменно переглянулись. Внезапно Брохвич сказал решительно, каким-то чужим голосом:

— Я не буду драться с паном Михоровским. Секунданты были безмерно удивлены.

— Вы отказываетесь от вызова? — спросил один.

— Да. Я не буду драться.

— Граф…

Брохвич посмотрел им в глаза открытым взором человека, убежденного в своей правоте:

— Господа! — произнес он выразительно. — Я умышленно нанес пану Богдану Михоровскому крайне серьезное оскорбление. И был неправ.

Секунданты выглядели невероятно удивленными. Ежи надломленным голосом продолжал:

— Прошу вас уведомить пана Михоровского, что признаю себя виновным и готов, просить у него извинения. Если он и после этого пожелает драться, в его распоряжении.

Он поклонился и удалился в кабинет.

Он чувствовал, что погасил последнюю лампаду, посвященном Люции святилище, окутанном таинстве ной мглой иллюзий.

Ежи казалось, что внутри у него бушует вулкан, пышущий пламенем и раскаленной лавой. Он жажда смерти — но не от руки Богдана, не в поединке Люцию. Жаждал смерти, способной принести желаемое забытье.

Часа два спустя, когда Ежи, доведенный до предела отсутствием всяких известий от Михоровского, собирался уже отправиться к нему сам, Богдан внезапно появился в кабинете перед изумленным графом.

Граф, небывало тронутый, сердечно протянул Богдан руку и спросил:

— Значит, вы прощаете меня?

— Да. Я хочу, чтобы мы расстались друзьями, тягостных воспоминаний. Забудем обо всем. Я жаждал убить вас… но теперь хочу лишь согласия.

И они дружески обнялись. Потом Брохвич сказал:

— Дороги наши расходятся, быть может, навсегда кто знает? Пан Богдан, попрощайтесь от моего имени княгиней и баронессой. Сам я не в силах видеться ними. Но… не откажите в любезности ответить мне один-единственный вопрос. По-моему, я вправе зада! его вам.

— Конечно, — сказал Богдан, уже предвидя, какой будет этот вопрос.

— Вы… любите ее, не так ли?

— Люблю! — гордо и смело ответил Богдан.

Брохвич ощутил, как сердце его обливается кровью, но промолчал. Сказал лишь:

— Только это я и хотел знать…

И они молча расстались.

Княгиня Подгорецкая и Люция возвращались на родину в сопровождении Богдана.

Люция, жаждавшая покоя как-то задумалась об уходе в монастырь, но вскоре отбросила эту идею. Она меревалась было остаться в Бельгии, в том самом монастыре, куда хотела удалиться от мира после смерти Стефы Рудецкой, где прожила несколько месяцев в качестве гостьи, — но этому решению воспротивился Богдан, и Люция вновь послушалась его.

Когда все трое ехали на железнодорожный вокзал, Люция нервно беспокойно смотрела в окно кареты на снеженные улицы Парижа. И сказала наконец:

— Здесь я оставляю свое прошлое.

— Забудь о нем, — сказал Богдан. — Несколько лет ты спала, кузина. Ты спала. Лишь теперь перед тобой распахнутся…

— Ворота монастыря! — выкрикнула Люция. — Мне давно следовало войти в них!

Княжна накрыла рукой ее ладонь:

— Поверь, девочка моя есть люди и несчастнее тебя. Есть такие, которых никто не любит, и все же они, оставаясь одинокими, не уходят от мира, стремятся к своим целям и многого достигают…

— И в конце концов разбивают голову о врата Утопии — ответила Люция.

— Нет, временами эти врата распахиваются для них, открывая новые горизонты, столь необозримые перспективы, что прошлое кажется ничтожным предстает дурным сном…

Девушка внимательно посмотрела в глаза старой княгинее, угрюмо произнесла:

— Меня такие неожиданности не ждут…

— Девочка моя! Ты лишь зритель и критик собственной жизни, а не ее режиссер. Можешь предугадывать эпилог но не знаешь его в точности. А меж тем Судьба — гениальный творец, любящий шутку, порой злорадный. Говорю тебе, случается, что иные эпилоги имеют велимкую ценность неизмеримо превосходя любой наипрекраснейший пролог. И последнее слове в какой-либо пьесеразыгранной жизнью, порок становится первым словом нового неизвестного незнакомого нам спектакля — уходящей в будущее жизни. Не мало кто об этом догадывается…

— Значит, бабушка, вы думаете, что я…

Люция встретила взгляд Богдана и умолкла. За окном проплывали укутанные снегом парижские улицы Княгиня сказала:

— Я думаю, что все пережитое тобой — лишь пролога. Даже не пролог — лишь часть… До сих пор и не жила настоящей жизнью. Тебя окружали рои светлячков-иллюзий, ты бродила в мечтаньях посреди огоньков. Но теперь волшебные огоньки угасли, потому что наступило утро и перед тобой — восход солнца, все еще ослеплена огнями ночных светлячков, и мешает тебе различить открывшийся перед тобой горизонт. Но когда, наконец, увидишь рассвет, и почуешь покинувшую было тебя силу духа и скажешь себе: «Я иду в большую, настоящую жизнь». И станет вторым рождением.