Томас Шерри - Ночные откровения

Игра продолжалась до одиннадцати часов, достигнув громкого и шумного финала, когда мисс Бошам плюхнулась на колени лорду Виру, и они вдвоем захохотали так, словно в жизни не проводили время лучше.

Только в половине первого ночи Элиссанда смогла наконец-то покинуть комнату леди Кингсли. Поднимаясь по лестнице, гостья чуть не свалилась со ступенек, и Элиссанда подхватила ее. Леди Кингсли ни на что не жаловалась, но ее племянница встревожено шепнула, что тетя время от времени страдает жестокими мигренями, и, наверное, сегодняшнее чересчур бурное веселье оказалось ей не по силам.

Поэтому Элиссанда и мисс Кингсли сидели возле старшей дамы, пока та наконец-то не уснула. Затем девушка проводила протяжно зевающую барышню в ее комнату. Направляясь к тетушке Рейчел, чья спальня находилась на другом конце дома, Элиссанда и сама начала зевать.

Но тут же перестала — кто-то с воодушевлением исполнял нелепейшую песенку, глотая слова зажигательного припева.

— Не хочет папа мне купить собачку! Гав-гав! Не хочет папа мне купить собачку! Гав-гав! А котик есть у меня, и так люблю его я, но очень я хочу иметь собачку! Гав-гав, гав-гав! [20] Эту песенку написал в 1892 году английский композитор Джозеф Табрар для звезды мюзик-холла Весты Виктории, которая начала ею свою сольную карьеру. Песенка тут же стала хитом.

Девушка повернула за угол. Лорд Вир. Кто же еще. Пошатываясь, он пританцовывал и вертелся прямо у двери тетиной комнаты.

— А было два щенка у нас — ах, милые зверушки! — распевал маркиз. — Их папа продал, ведь они друг другу грызли ушки!

Элиссанда постаралась разжать зубы.

— Лорд Вир, прошу вас, вы всех разбудите.

— О, мисс Эджертон. Как приятно видеть вас сейчас, как и всегда.

— Уже поздно, сэр. Вам пора отдыхать.

— Отдыхать? Ну нет, мисс Эджертон. Это ночь для песен. Я ведь хорошо пою?

— Вы поете замечательно. Но здесь нельзя шуметь. — «И где лорд Фредерик, чтобы выручить ее из беды на этот раз?»

— Где же тогда можно?

— Если вам так уж необходимо петь, выйдите на улицу.

— Логично.

Маркиз, спотыкаясь, сделал несколько шагов и потянулся к двери дядиной комнаты.

Рванувшись за идиотом, Элиссанда отбросила его руку от дверной ручки.

— Вы понимаете, куда идете, лорд Вир?

— Но ведь это дверь на улицу!

— Вовсе нет, сэр. Это дверь в спальню моего дяди.

— Да? Прошу прощения. Уверяю вас, мисс Эджертон, я редко допускаю подобные ошибки — у меня врожденное умение ориентироваться.

Что да, то да.

— А вы не могли бы показать мне выход? — попросил маркиз.

Девушка глубоко вдохнула.

— Разумеется. Следуйте за мной. И, умоляю вас, помолчите, пока мы не выйдем из дома.

Запеть маркиз не запел, но и не замолчал. Выписывая вокруг Элиссанды кренделя, он спросил:

— Правда, играть сегодня в «Хрюкни, поросенок» было необычайно весело?

— Никогда лучше не проводила время.

— О, я навсегда сохраню в памяти ощущение вашей мягкости на моих коленях.

Она не будет хранить в памяти ощущение его твердости. Элиссанда презирала себя за вспыхнувшее при этом воспоминании лицо. Как она могла почувствовать к маркизу хоть малейшее влечение? Такая глупость, как у него, должна безошибочно определяться даже на ощупь, как, например, горячка. Или проказа.

Девушка ускорила шаг. Маркиз как-то умудрялся не отставать.

— А как вы думаете, почему воспоминание о вашей мягкой части на моих коленях более существенно, чем, например, о мисс Мельбурн?

Если бы Элиссанда уловила хоть малейший намек на намеренную вульгарность слов маркиза, она бы развернулась и стукнула его. Или пнула бы ногой со всей силы.

Но маркиз явно впал в свойственную ему наивную бестолковость, так что наброситься на него было, словно ударить ребенка или избить собаку.

— Несомненно, потому, что моя мягкая часть в два раза больше, чем у мисс Мельбурн.

— Неужто? Удивительно. И как я об этом раньше не подумал?

Дойдя до входной двери, девушка отперла ее и отвела маркиза на некоторое расстояние от дома. Как только они остановились, тот принялся голосить. Элиссанда повернулась, чтобы удалиться.

— Нет-нет, мисс Эджертон, вы не можете уйти. Я настаиваю, останьтесь — я хочу петь для вас.

— Но я устала.

— Ладно, тогда я буду петь под вашими окнами. Правда, романтично?

Уж лучше сразу напихать в уши гвоздей.

— В таком случае, я останусь и послушаю.

Его песнопения были нескончаемы, как индусское бракосочетание. За это время улитка успела бы покорить Монблан. Или Атлантида смогла бы подняться из морских глубин и вновь затонуть.

На дворе было ветрено и прохладно — не больше десяти градусов. Девушка в своем легком вечернем платье поеживалась, голые плечи и руки покрылись гусиной кожей. Подвыпивший маркиз громогласно фальшивил. Даже ночное небо вошло в сговор против Элиссанды: ни капли дождя, который бы вынудил вокалиста отправиться спать, и слишком облачно, чтобы предложить ему в тишине полюбоваться звездами.

Внезапно маркиз умолк. Элиссанда изумленно воззрилась на него: она почти смирилась с тем, что он способен не замолчать никогда. Лорд Вир поклонился, чуть не брякнувшись при этом оземь, и выжидающе посмотрел на девушку. Ей, очевидно, полагалось аплодировать. Она захлопала. Что угодно, лишь бы от него избавиться.

Аплодисменты слушательницы привели маркиза в восторг, о чем он не преминул тут же сообщить:

— Я так рад, что доставил вам удовольствие, мисс Эджертон! Теперь я спокойно усну, зная, что ваша жизнь стала лучше и богаче от моего пения.

Она не ударила его. Несомненно, это когда-нибудь послужит основанием для причисления Элиссанды к лику святых. Только святой дотерпел бы до этого времени и не избил бы маркиза до полусмерти.

Она довела лорда Вира до самой его двери и даже открыла ее перед ним.

— Прощай, прощай; минуты расставанья исполнены столь сладкого страданья [21] Строка из «Ромео и Джульетты», акт 2, сцена 2 (сцена на балконе). Перевод Д.Л.Михаловского. , — маркиз снова поклонился и, пошатнувшись, стукнулся о дверной косяк. — Кстати, вы не помните, кто это написал?

— Несомненно, кто-то из ныне усопших, сэр.

— Пожалуй, вы правы. Спасибо, мисс Эджертон. Благодаря вам этот вечер получился просто незабываемым.

Она прямо-таки втолкнула неугомонного маркиза в комнату и захлопнула дверь.

Тетя Рейчел, конечно же, спала — лауданум помогал ей сбегать от действительности. Иногда — а в последнее время все чаще — Элиссанда и сама чувствовала это искушение. Но она боялась попасть в зависимость. Единственным ее стремлением была свобода. А какая может быть свобода в безотрадной подчиненности настойке, даже не будь рядом ее дяди, способного в любой момент отнять бутылочку?