Жанна Бурен - Дамская комната

Перед эстрадой толпилось множество зевак. Они расталкивали друг друга локтями, чтобы занять лучшее место. Благодаря смелости и энергии Сюзанны им всем удалось пробиться в первый ряд.

Одетые в длинные платья, с капюшонами на головах, проделывали свое трюки собаки. Других заставляли прыгать сквозь горящие кольца. Можно было поверить, что некоторые из них умели считать: они безошибочно усаживались перед написанными на полу цифрами. За ними последовали гуси. Они важно шагали своей тяжелой походкой, запряженные в легкую тележку, на которой один гусь, лежа в небольшом гробу, изображал покойника. Их сменил бурый медведь. Он жонглировал шарами, кольцами, горящими свечами. Под звуки своей флейты хозяин заставлял его плясать. Его походка вразвалку вызывала взрывы хохота и громкие возгласы у зрителей, среди которых было много детей с такими же раскрасневшимися от удовольствия лицами, как у Агнес.

В завершение представления на эстраду вышел бродячий комедиант с африканской гориллой на толстой цепи. Обезьяна была черна, как ночь, и имела очень свирепый вид. Ростом в добрые шесть футов, она весила, наверное, фунтов четыреста пятьдесят — пятьсот! Этот монстр произвел на зрителей сильнейшее впечатление. Они встретили зверя глухим ропотом. Флори поразила печаль в его взгляде. Несколько минут обезьяна презрительно рассматривала собравшихся, затем демонстративно повернулась к ним спиной. Ее освистали. Дрессировщик резко дернул цепь, чтобы заставить ее повернуться лицом к публике. Она отказалась это сделать. Со всех сторон раздавались возгласы неодобрения и свист. Дрессировщик занервничал, еще сильнее натянул цепь, щелкнул кнутом. В ответ послышалось недовольное ворчание. Он разозлился. Между ними шла скрытая борьба. Все чувствовали, как в лишенном свободы животном поднималась ярость.

— Она порвет цепь! — кричали из публики.

Обезьяна ее разорвала. Одним движением неслыханной силы она широко раскинула лапы. Железные звенья не выдержали яростного усилия обезьяны и лопнули.

— Осторожно! Осторожно! Спасайтесь! Она опасна!

С решительностью, которую ей придавали гибкость и освобожденная сила, горилла одним прыжком рванулась на публику. Ее действия словно были задуманы заранее. Без малейших колебаний она накинулась на Агнес, вырвала ее из старавшихся удержать ее рук, подняла, шагнула назад к эстраде и прислонилась к ней.

Обеими громадными лапами, поднятыми над головой, она сжимала девочку, словно желая отшвырнуть ее от себя. Готовые вмешаться, люди застыли на месте.

В наступившей тишине послышался голос.

— Она ее бросит, как камень! — крикнула Сюзанна.

— Господи, спаси и сохрани ее! — молила Флори. — Матерь Божья, приди ей на помощь! Не допусти!

Хрупкое тело девочки в ореоле светлых волос по-прежнему парило в лапах гориллы над ее черной головой. Она не плакала, не вырывалась, молчала. Белая как снег, словно из нее вышла вся кровь, она казалась полумертвой.

Оставшаяся одна в первом ряду, когда все отхлынули назад, застывшая на месте, Флори взывала к Богу. Позади нее нарастал, усиливался испуганный ропот, но никто не пошевелился.

На безопасном расстоянии от обезьяны дрессировщик кричал, махал руками, щелкал своим кнутом, угрожал ей, но все было напрасно.

Сколько могла продолжаться эта кошмарная сцена?

Внезапно воздух со свистом прорезал какой-то сверкнувший отраженным светом металлический предмет. Брошенный опытной рукой кинжал с глухим звуком вонзился в самое сердце статуи из дикого мяса. Животное закачалось, словно в нерешительности, испустило какой-то хриплый стон, колени его подогнулись…

Опережая падение обезьяны, какой-то мужчина прыжком пронесся мимо Флори и оказался рядом с агонизировавшим животным как раз вовремя, чтобы подхватить тело ребенка, падавшее из разжатых смертью лап.

— Вот ваша дочь. Она цела и невредима, — сказал Филипп, обращаясь к Флори.

В полубессознательном состоянии она протянула руки, чтобы принять у него девочку, схватила ее и прижала к себе.

Филипп тут же удалился.

Прихлынула толпа, люди окружили их, обсуждая случившееся, затем их внимание переключилось на громадный труп, лежавший теперь на земле. В общем шуме и движении одетой в черный бархат фигуре было нетрудно смешаться с толпой.

Рыдая вместе с ребенком, которого она машинально качала на руках, Флори не двигалась с места.

В те короткие мгновения, когда они с мужем встретились лицом к лицу, она заметила нечто, смутившее ее: во взгляде Филиппа, когда она передавал ей Агнес, она прочла такую же печаль, такое же презрение, какие несколько минут назад поразили ее во взгляде страдавшей в неволе обезьяны.

«Я умру в конце лета», — сказала себе Матильда.

Она только что проснулась в слезах. Откуда эти слезы, ведь она совсем не боится смерти? Она рассердилась на себя, вытерла слезы, стараясь не потревожить сои мужа.

Молчание ночи дышало покоем. В спящем доме не было слышно ни звука. Рядом с нею спал Этьен.

Она постаралась успокоиться, заставила себя дышать ровнее и принялась размышлять. Ей уже во второй раз приснился этот сон, как бы в напоминание о первом предупреждении. В самом деле, в конце ноября ей приснилось, как будто тетушка Берод с раскрасневшимися щеками, как бывало с нею от волнения при жизни, обратилась к ней со словами: «Это будет в конце лета, — так сказала старуха. — Вы умрете в конце лета!»

Матильда запомнила этот срок, не вполне понимая, была ли эта тревога предчувствием или просто родилась в ее воображении. На сей раз ощущение предупреждения было более определенным. Она видела себя бегущей к какому-то незнакомому дому, видела как вошла в парадную дверь. Посреди вестибюля к ней подошла женщина в трауре, показавшемся ей каким-то особенно строгим. Под черной вуалью было видно бескровное лицо, какое-то зеленоватое, изрезанное глубокими морщинами. Матильда инстинктивно поняла, что это была смерть, шедшая к ней навстречу, раскрывавшая ей объятия и прижимавшая ее к себе, к своим костям, в белом саване и окутанная запахом тлена.

Слезы, пролившиеся еще во сне, до того, как она собралась с мыслями, когда окончательно проснулась, ее умиляли, и она подумала, что это сам Христос в своем Оливковом саду пролил слезы человеческие на ожидавшую ее агонию. Не была ли эта священная скорбь, в которой учитывались все плотские слабости, прощением, ниспосылаемым заранее из любви к людям, которых никогда не перестают осаждать ошибки в момент истины? Земная ипостась, проявившаяся в воплощенном Слове, раз и навсегда оправдывает всех живущих в их последнюю минуту.

Матильда перекрестилась и улыбнулась ночной тьме.