Роберт Эйкман - Внутренняя комната

Когда мотор глох, проходило не меньше получаса, прежде чем мой отец соизволял подать сигнал о помощи. Если поломка заставала нас во время подъёма или спуска по склону холма, нам сперва приходилось толкать машину до полного изнеможения. Если мы врезались во что-нибудь, то, конечно, не обходилось без ссоры. Если — как случилось в тот день — машина просто переставала трястись и урчать, когда мы катились по идущей под уклон дороге, отец пробовал себя в ремесле механика. Это была наихудшая из всех неожиданностей — по крайней мере, из тех, что касались автомобильных прогулок.

По своему опыту я знала, что ни дождь, ни снег — не говоря уже о тумане — не имели для него ровно никакого значения; однако в тот день стояла самая жаркая на моей памяти погода. Позднее я поняла, что это было знаменитое Долгое лето 1921 года, когда засолилась вода на дне загородных колодцев и люди находили в их грязи запечённых и пригодных в пищу угрей. Но чтобы знать об этом в то время, мне пришлось бы читать газеты, тогда как я — хотя и наловчившись читать, благодаря маминой самоотверженности, уже к своему третьему дню рождения — по большей части предоставляла упражняться в этом моему младшему брату Константину. Вот и в тот раз он читал пухлый том, которой толщиной не уступал ширине и походил размерами и пропорциями на его собственную голову. Как и всегда, он возобновил свои занятия, лишь только ему позволили это сделать прыжки нашей почти безрессорной машины — и даже до того, как она остановилась. Моя мать сидела на переднем сиденье, неизбежно исправляя упражнения её учеников. Преподавая свой родной немецкий сразу в пяти школах (из них одна — фешенебельная, три — вдалеке от дома), она как-то умудрялась содержать нас четверых и нашу машину в придачу. Передняя левая дверь приоткрылась в опасной близости от бурлящего шоссе.

— Эй! — крикнул отец.

Молодой человек в большом жёлтом спорткаре покачал головой и промчался мимо. Из всех машин на дороге отец выбрал наименее подходящую.

— Эй!

Я не помню, как выглядела следующая машина, но она не остановилась.

Встав лицом к дороге, по которой мы приехали, отец рассекал воздух левой рукой, как неопытный полицейский. Возможно, водители проезжали мимо, потому что считали его слишком странным. Наконец, машина, ехавшая в обратном направлении, притормозила у него за спиной. Отец ничего не заметил. Водитель надавил на клаксон. В те времена они издавали пронзительный визг, и я зажала уши руками. Между ладонями и головой мои длинные русые волосы были похожи на хрупкий лён под солнцем.

Отец бросился поперёк дорожного потока. Кажется, это была Портсмут-роуд. Мужчина, остановивший автомобиль, вышел и направился к нам. Я заметила, что его спутница — в вишнёвой шляпке-клош и намного моложе его — занялась своими ногтями.

— Поломались? — спросил мужчина.

Мне казалось, что это очевидно: дорога позади нас была усеяна деталями двигателя и маслянистыми каплями. К тому же, отец, конечно, объяснил ему?

— Что-то не получается найти корень зла, — сказал отец.

Мужчина стянул с руки водительскую перчатку, большую и грязную.

— Подержите-ка.

Отец подержал.

Мужчина небрежно запустил руку под капот. Раздался громкий хлопок.

— Накрылась. Если спросите меня, то не ручаюсь, что она вообще когда-нибудь заведётся.

— Тогда лучше не буду спрашивать, — дружелюбно сказал отец. — Жарковато, правда?

Он утёр высокий морщинистый лоб и провёл рукой по гребням седых волос.

— Нужен буксир?

— Только до ближайшего гаража.

Отец всегда произносил это слово с идеальным французским акцентом.

— Куда?

— До ближайшей мастерской. Если вас это не слишком затруднит.

— Ну, теперь уж деваться некуда, правда?

Мужчина извлёк из-под заднего сиденья своей машины толстый потёртый трос, чёрный и засаленный, как верёвка палача.

— Рада познакомиться, — только и сказала его подруга, собирая в футляр свои скальпели и лак для ногтей. Нас дотянули до города, который мы проехали час или два назад, а затем отцепили у ворот гаража, стоявшего на окраине.

— Он, конечно, закрыт на выходные? — спросила мама. Вот уж чей голос я всегда могу вспомнить в одно мгновение: гортанный, и всё же красивый, по-настоящему золотой.

— Вернётся, наверное, — сказал наш благодетель, по-рыбацки сматывая верёвку. — Постучите как следует.

Он трижды громыхнул ногой по опущенному железному ставню и, не сказав больше ни слова, уехал.

Это был мой день рождения, и, вспомнив про обещанное море, я начала хныкать. Константин, раздражённо поёрзав, ещё глубже ушёл в себя и свою книгу; но мама, перегнувшись через переднее сиденье, раскрыла мне свои объятья. Я подалась к ней и зарыдала, уткнувшись в плечо её ярко-красного платья.

— Kleine Lene, wir stecken schon in der Tinte .

Моему отцу, который владел идеальным произношением на шести языках, но говорил лишь на одном, не нравилось, когда мама переходила на свой родной немецкий в кругу семьи. Он ещё резче стукнул по ставню. Мама хорошо знала все его причуды, но не придавала им значения, когда дело касалось нашего благополучия.

— Эдгар, — сказала она, — давай вручим детям подарки. Особенно моей малышке Лене.

Мои слёзы — пусть детские и не такие вязкие, как те, что люди проливают, повзрослев, — оставили на алом плече её платья пурпурное пятно. Она с улыбкой покосилась на произведённый мной ущерб.

Отец был только рад отложить решение проблемы с машиной на потом. Тем временем, опасаясь мародёрства, мама взяла с собой свои тетрадки, а Константин — его пухлую книжку.

Мы зашагали по главной дороге, шумной, выжженной солнцем и столь мало пригодной для нашей неспокойной эпохи. Пыль и гравий впивались мне в лицо и колени, как толчёное стекло. Я шла впереди рядом с мамой, державшей меня за руку. Отец пытался пристроиться по другую сторону от неё, но дорога была для этого слишком узка. Константин, погружённый, как всегда, в свои мысли, задумчиво шагал позади нас.

— Правильно пишут в газетах, — воскликнул отец, — британские дороги никогда не строились для машин. Разве что для заезжих.

Мама кивнула с лёгкой улыбкой. Даже в тех мешковатых платьях, популярных в двадцатые годы, она просто не могла не восхищать — с её пышными, волнистыми волосами цвета мёда, с её эллинским профилем. Наконец, мы вышли к главной улице. В первом же магазине одна из витрин была забита игрушками; в остальных громоздились сомнительного вида ткани, бакалейные товары и лотки с углём. Вывеска «Торговый ряд», вырезанная по дереву и будто приклеенная к стене, тянулась, и довольно криво, через весь фасад.

Это был не просто старомодный магазин, но магазин, который даже в свои лучшие времена предлагал слишком много никому не нужных товаров. Бросив тревожный взгляд на витрину с игрушками, отец сказал: