Роберт Эйкман - Niemandswasser

В четвёртом часу утра, под едва моросящим дождём, окропившим сентябрьский воздух, юный князь Альбрехт фон Аллендорф, известный среди тех своих товарищей, кто был озарён его огнём, под именем Эльм, вошёл в Тиргартен со стороны Лихтенштейналлее, перескочив через запертые ворота; затем добрался до большого озера, раскинувшегося по левую сторону; и там, на берегу, в полнейшей темноте приготовился застрелиться.

До того он свыше часа шёл, спотыкаясь и не всегда выбирая кратчайший путь – ибо не был привычен к пешим прогулкам – на север от Шёнберга, где в маленькой, низкой комнате, в которой по давно заведённой привычке проходили их встречи, поперёк большой кровати в ночной сорочке лежала Эльвира Швальбе. Она не была счастлива избавиться от Эльма (теперь уже, конечно, навсегда), не была несчастлива потерять его; определённо не мертва, что, учитывая несомненную глубину его чувства, было даже удивительно; но также и не вполне жива. Развязкой для неё стал почти полный паралич воли и чувств. И вот, хотя ей было очень, очень холодно, она уже много часов лежала безо всякого движения. Лишь ко второй половине дня она взяла себя в руки. Затем, потратив немало времени на то, чтобы ещё красивее уложить волосы, она надела платье из тафты в широкую серую с белым (очень широкую) полоску, заперла волшебную квартиру навечно и ещё на один день и отправилась в кондитерскую за углом, где съела больше, чем обычно, пирожных, и выпила больше кофе, и под конец, всё ещё чувствуя голод, заказала закуску из горячих яиц. Счастливая, счастливая Эльвира, обновлённая, обретшая силу и как никогда прежде похорошевшая – всего лишь слегка помучившись; радостная от того, что весь белый свет вновь щедро распростёрся перед ней, дабы ей было, из чего выбирать! So endet alles. Позднее, улучив момент, она выбросила ключ от комнаты в Шпрее.

Эльм, юный князь, был юным, возможно, лишь по сравнению с четырьмя старшими братьями, каждый из которых выглядел взрослее своих лет. Все они служили в армии и преуспевали в карьере – благодаря отнюдь не только превосходным связям. Все проводили время не только на парадах и маневрах, но также на курсах и лекциях, а то и за чтением военных книг. Все были женаты, и жёны их в точности соответствовали их положению в обществе; у каждого были дети: по меньшей мере двое и по большей части мальчики. Несмотря на обязанности, налагаемые военной службой, хотя бы один из сыновей обычно гостил в Аллендорфе, поддерживая их престарелого отца в его почти каждодневных охотничьих забавах. И там тоже они по очереди учились править; в особенности, конечно, старший из них.

Наследный князь Аллендорфский сумел уберечь свою умеренных размеров патриархию от медиатизации и сохранить неожиданную степень власти: не настолько маленькую, чтобы обратиться в шутку, и не настолько большую, чтобы потерять своеобразие. Долговечность столь единоличной власти в меняющемся мире имела не последнее отношение к тому факту, что почти все его подданные любили его; а эту любовь он, в свою очередь, снискал за то, что, совершенно не стеснённый формальностями, обладал талантом правителя, старательно взращенным в нём с рождения. Немногие недовольные, так или иначе, уезжали в Берлин. Поднимать волнения в Аллендорфе было бы абсурдно.

Наследный князь уже много лет был вдовцом (Эльм едва мог вспомнить свою мать), но пользовался заботливым вниманием графини Софии–Анны, также давно овдовевшей, – дальней родственницы (роднёй по другой линии приходился и её покойный супруг) и особы по–прежнему весьма привлекательной, в том числе и для тех, кто был моложе неё. Она проживала в большом доме в стиле рококо напротив дворцовой площади. Старшие мальчики с сомнением отнеслись к её первому появлению, однако Эльм, в свои десять лет уже уставший от повелительных матрон (и не прозванный ещё Эльмом), до того увлёкся ею, что его с трудом удавалось удержать в стороне от её жилища, где он среди прочего – и когда предоставлялась такая возможность – ускользал ото всех и с благоговейным трепетом вновь и вновь перебирал мягкие платья и надушенное бельё в комодах и шкафах её спальни. При здешних порядках, далёких от царившей в замке официальной строгости, никому и в голову не приходило запрещать ему хоть что–нибудь. Впрочем, и сам Аллендорфский замок был прекрасным и романтическим местом, нереальным, как сон; наследный князь заботился о том, чтобы состарившийся и, несомненно, присноживущий Император как можно чаще был его гостем.

Помимо Аллендорфпалац в Берлине, совсем недалеко от того места, где теперь в темноте сидел Эльм, родовые владения включали, внося путаницу, ещё один – и гораздо более старый – Аллендорфский замок, расположенный на берегах Констанца, Боденского озера. Никто из старших членов семьи, по–видимому, так и не нашёл времени посетить его с тех пор, как нынешний наследный князь, тогда ещё совсем юный мальчик, провёл там неделю со своим отцом. Такое, несомненно, всеобщее семейное равнодушие было делом вполне обычным, однако в данном случае для него существовала особая причина: некое событие (подробности которого так никогда и не были разглашены), случившееся в то самое время, когда ещё совсем юный мальчик посетил замок, и возымевшее такой эффект, что его никогда больше не брали туда, да и сам он, став себе хозяином, не имел желания туда возвращаться. Его отношение передалось и окружающим – семье и всем прочим – для чего, быть может, не потребовалось произносить вслух ни единого слова. Возможно, что из этих людей мало кто вообще отличался предприимчивостью в таких делах, как посещение дальних родовых владений. Из года в год место оставалось под присмотром старых и надёжных слуг, и этого было достаточно.

Один только Эльм приобрёл привычку бывать там: инкогнито, насколько это было возможно устроить. Его привлекала, прежде всего, та мысль, что именно из этой полуразрушенной громады, стоящей на берегу озера, его семья – семья, которой можно было гордиться – пришла когда–то к своему величию. Нельзя сказать, что в семье, слишком сплочённой вокруг его старших братьев, обходились с ним сурово, однако разница, бесспорно, ощущалась, и Эльм находил чрезвычайно удачной возможность почти в любой момент покинуть отца, братьев, их жён и детей ради места, которое не содержало ни единого намёка на нелояльность или измену и было к тому же исполнено столь дивной красоты.

Если при ярком свете полной луны, в одиночку или вдвоём с прекрасной и втайне желанной особой, вы отправитесь на лодке от Констанца – мимо полуострова Штаад с его маяком – к Меерсбургу, то испытаете покой и приятие всего, что есть на свете, каких не может предложить ни один океан мира. На какое–то время просторы вокруг кажутся, скорее, морскими, и берег в этот час, хотя и освещённый луной, почти не виден; и всё же вы сознаёте, что эта шелковистая гладь – не солёные морские воды, а течение великого Рейна, освобождённого недавно из Альп. И, конечно же, воздух чист; Боденское озеро раскинулось на 400 метров выше беспокойного моря. Каждый всплеск волны – поэзия, и каждое дуновение ветерка – ласковая свобода.