Роберт Эйкман - Niemandswasser

Разумеется, Эльм, как и его братья, служил в армии, однако в его случае, скорее, орнаментально, что было ещё возможно, хотя и представляло всё большие трудности. Во время службы он познакомился с Виктором, чьё положение в обществе идеально подходило к его собственному (отец Виктора командовал гвардией одного королевства); и в Викторе впервые нашёл друга, который в самом деле мог обогатить (вместо того, чтобы подпортить и ослабить) впечатления от лодочных прогулок по озеру, случавшихся чаще всего по ночам. Бывало, что для этих целей Виктор, с его чёрными волосами и оливковой кожей, надевал девичье платье, так что Эльм словно бы обретал таинственным образом, пусть и ненадолго, сестру, которой ему так не хватало.

Именно при таких обстоятельствах однажды ночью – или ранним утром – произошёл один странный эпизод. Виктор скользил рукой по воде, в то время как Эльм то и дело налегал на вёсла. Трудно было с уверенностью сказать, где именно они находятся. Это одно из самых очаровательных свойств Боденского озера, ибо в такой приятной неопределённости едва ли таится большая опасность: скоро – а иногда и слишком скоро – вы всегда замечаете берег. Но в эту ночь – или раннее утро – опасность проявила себя самым неожиданным, ужасающим и буквальным образом; потому что кисть руки, которую Виктор непринуждённо опустил в воду, в ничем не нарушенной тишине была внезапно наполовину откушена. Он полностью лишился двух последних пальцев и даже после оказанной ему врачами помощи остался без части руки — и что хуже всего, без части правой руки, которой прежде записывал стихи и перебирал струны гитары. Событие это, помимо прочего, произвело заметный эмоциональный эффект, подтверждением чему стала случившаяся между Эльмом и Виктором размолвка.

И несмотря на всё это, Виктор, подав в отставку (ему предложили важную работу в военном ведомстве, от которой он уклонился, как уклонялся теперь почти от всего); так вот, Виктор, казалось, обязал себя проводить каждый божий день, сидя на берегу Боденского озера, в одиночестве и без всякого занятия. Не на одном и том же месте – его редко можно было встретить на одном и том же месте два дня подряд – но всегда неподалёку; обычно он подходил к кромке озера настолько близко, насколько это было возможно, хотя случалось ему и укрываться в подлеске, и прятаться под навесом у рыбацкой хижины. Все знали, что он поселился вместе с престарелой супружеской парой в их респектабельном поместье в трёх милях от Аллендорфского замка; и что он всегда принимает пищу в одиночестве, поскольку не хочет, чтобы люди видели за едой его покалеченную правую руку: руку, в которой держат нож.

Эльм, ни в коей мере не чувствуя себя ответственным за их размолвку, хотя и понимая в каком–то смысле её неизбежность, был обеспокоен тем, как справится Виктор с надвигающейся зимой: несчастье случилось с ним знойной августовской ночью, но по меньшей мере половину года климат Боденского озера был куда как суровей. В разговоре с Эльмом один из врачей предположил с позиции медицины, что существо, нанесшее ужасную рану, также заразило жертву некоей бациллой – возможно, неизвестной науке – которая целиком поразила его физиологию и в какой–то степени пошатнула его здравомыслие. С учётом имевшихся свидетельств, это казалось весьма вероятным.

Мнения же относительно самого существа неизбежно разделились. Люди бесхитростные упоминали чудовище, которое, как было известно, с незапамятных времён обитало в самой глубокой части озера, и которое своими глазами видел Карл Великий, а Парацельс не только видел, но и расспросил. Более общепринятым и типичным стало убеждение, что эту рану нанесла Виктору пресноводная акула, поскольку акулы, как утверждали те, кто имел с ними дело на Востоке и в других подобных местах, склонны к таким случайным броскам.

Это происшествие получило бы гораздо большую известность, будь и сам Виктор фигурой известной и желанной в обществе или живи он сообразно своему положению, вместо того чтобы, как Эльм, сохранять, насколько возможно, инкогнито. Люди более тактичные ощущали даже, что Виктор не хотел бы оказаться в центре крупной и продолжительной сенсации. Тем не менее, во многих домах, расположенных рядом с той частью озера, для детей были установлены строгие запреты. Возможно, благодаря этому не осталось, похоже, никаких свидетельств о нападениях, подобных тому, которому подвергся Виктор. Случившееся с ним – скорее, чем можно было ожидать – оказалось почти забыто всеми, кроме самого Виктора, который, как и предчувствовал Эльм, всё так же отчаянно являлся к озеру с наступлением зимних холодов.

Странный образ жизни Виктора вдохновил великую поэтессу, обитавшую в удобно расположенном на берегу озера замке, написать символическую поэму, хотя и не всем, кто знает и любит эту поэму, известно о том, при каких обстоятельствах она была написана, да и едва ли они поверят в это, если услышат.

Эльм, уже не испытывая прежних чувств к Аллендорфскому замку, вернулся в свой берлинский полк почти с облегчением. А затем встретил Эльвиру: в заведении, где младшие офицеры после того, как опускался занавес, весело проводили время в компании честолюбивых актрис, певичек и (особенно) танцовщиц.

Эльвира была танцовщицей, хотя, перейдя под покровительство Эльма, танцевала уже не так часто и с меньшим постоянством. Под чарами Эльвиры Эльм почти позабыл про Виктора, да и про всех остальных. Он был без ума от неё, и с годами его любовь, казалось, становилась всё крепче. Он никогда не сомневался ни в том, что она испытывает к нему те же чувства, ни в том, что чувства эти будут длиться вечно, пусть даже, в силу самой природы вещей, он никогда не смог бы жениться на ней. Среди людей его круга, и не только его ровесников, такие отношения были привычными и могли длиться очень долго, хотя бы даже те, кто ничего об этом не знал, заявляли обычно об их невозможности. Что до практической стороны, то Эльм, как человек, для которого по–настоящему не существовало ничего, кроме идеала, искренне полагал вполне достаточным иметь деньги, которых у Эльвиры не было ни тогда, ни тем более в перспективе. Кроме того, Эльвира танцевала отнюдь не в кабаре, а в маленьком оперном театре. Всякий чувствительный человек, встретив Эльма, вскоре ощущал в нём ту вдохновляющую силу, которой он был обязан своим Spottsname, своим прозвищем. Даже загнанный в угол на поле сражения он, вероятно, сумел бы обойтись меньшими жертвами, чем любой из его крепких и хорошо выученных родственников.

Однако же, загнанный в угол у большого озера в Тиргартене, он, хотя и не сразу, растерял свою решимость. Эльм, думая, что уже знает себя досконально, никогда не сомневался в своей способности в один момент покончить с собой при тех ужасных обстоятельствах, что разом обрушились на него столь убедительно и внезапно; не испытывал он и недостатка в способе.