Роберт Эйкман - Niemandswasser

Ни на секунду, ни днём, ни ночью, не испытывал он недостатка в способе с тех самых пор, как в четырнадцатый день рождения его дальняя родственница София–Анна подарила ему свой собственный маленький изысканно лакированный пистолет и повелела отныне всегда держать его при себе. Она была одета в сиреневое платье с узором из больших расплывчатых белых роз: в честь семейного торжества, виновником которого был он сам. «У женщины всегда должны быть деньги», – сказала она в будуаре перед тем, как они спустились вниз. «У мужчины всегда должно быть… вот это». Быть может, именно из–за тех обстоятельств, при которых Эльму достался пистолет, он никогда не стрелял из него, хотя и позаботился о том, чтобы кто–то из слуг регулярно его чистил и смазывал; на стрельбище он, однако, часто имел дело с оружием в целом схожего типа. Эльм умел стрелять метко, мгновенно и наповал.

Оказалось, впрочем, что убить себя в полной темноте совсем не просто. Он был изумлён тем, что блеск огней, которыми так славился город, производил столь слабое впечатление на сердце Тиргартена. Должно быть, деревья росли гораздо гуще, чем он предполагал; и озеро намекало на луну или на шторм. Правда, быть может, заключалась в том, что Эльм поддался тому же параличу воли и чувств, который в ту самую минуту не позволял Эльвире даже прикрыться от холода и который – вероятно, из милосердия – всегда приходит в конце большой любви, прежде чем за ней потянутся месяцы и годы потерь и лишений. Это почти полное оцепенение, бывает, длится до 48 часов. Но для Эльма неприятностью, похоже, была темнота: как если бы он пытался решительно действовать, находясь между раем и адом.

Затем Эльма охватила дрожь. Отчасти, как он понимал, это был тот самый час, когда с первыми проблесками зари мир покидают столь многие, что даже тот, кто лишён восприимчивости, окажись он на открытом пространстве посреди большого города, почувствует их исход.

На поверхность воды нисходило странное сияние, слабое и ровное, ещё представимое, быть может, в последние мгновения вечера, но безгранично тревожное в первые мгновения утра. Каждый, у кого есть сердце, при виде него должен был задрожать и затворить свой разум для мысли.

И вот, над озером ли, в нём ли – но извне – возникла фигура. То была красивая женщина; женщина такой красоты, саму возможность которой ни один мужчина не смог бы помыслить или вообразить. Бледная и нагая, с большими глазами, подобными глазам Пресвятой Девы, с широким алым ртом, она улыбалась.

Эльм тотчас понял, что от холода и отчаянья уснул и теперь видит сон, задуманный, чтобы продлить его мучения. Ибо видение это лишь с пущей жестокостью вернуло его к мыслям и воспоминаниям об Эльвире, вдохнув невыносимую жизнь в те чувства, которые, было, замерли на краткий миг в неопределённости. «Проклинаю, проклинаю», – простонал Эльм; и при этих словах его пистолет впервые выстрелил. Неудача поджидала его и здесь: во сне или нет, его пальцы всё ещё дрожали, как если бы в тот час он бодрствовал; дрожала вся его рука. Видение погасло или исчезло, и было трудно сказать, куда он всадил пулю. В Тиргартене время от времени всё ещё случались дуэли, и в деревьях то и дело находили пулевые отверстия. Что до видения, то оно длилось, быть может, не дольше секунды, будто и вправду сама Дева явилась к нему. Дамский пистолет, между тем, был рассчитан лишь на один выстрел.

Эльм вспомнил простую истину, которую услышал однажды от хозяйки балета в оперном доме, где танцевала Эльвира, – дамы, следившей за тем, чтобы девушки были должным образом одеты, пунктуальны и усердны, хотя и не принимавшей, конечно, никакого участия в постановке номеров: «Чтобы умереть, мало захотеть этого», – сказала она в присутствии Эльма. В тусклом, пугающем свете новой зари большие деревья стояли вокруг, следя за каждым его жестом, впитывая каждый его вздох. Для солдата и князя никакой другой способ смерти был немыслим. Выругавшись ещё раз, Эльм швырнул пистолет в озеро.

И даже этот пустяк таинственным образом оказался важным. В тот же день смотритель парка, привлеченный блеском, выловил пистолет из воды с помощью длинного багра, предусмотренного как раз для таких случаев. И поскольку на рукоятке имелась гравировка с именем графини Софии–Анны, пистолет был с почтением возвращён ей полицейским офицером, чьи подчинённые потратили много времени на то, чтобы с надлежащей осторожностью упаковать находку и отправить её с нарочным. В этот раз графиня оставила пистолет при себе. Эльму она отправила короткую записку: тот, по существу, потерял свой единственный шанс и отныне был ей безразличен. Он, впрочем, так и не узнал об этом, поскольку графиня (целиком посвящённая в их отношения с Эльвирой) адресовала записку в родовую столичную резиденцию, а Эльм после постигшего его в Тиргартене распада в тот же день вечерним поездом отбыл из Берлина.

Эльм понимал: так или иначе, он уже мёртв, кто бы ни был его убийцей – Эльвира, жизнь или ушедшие годы. Ему не нужно было оружие, не нужно было ничего предпринимать. Когда умирает сердце, умирает и всё остальное, хотя жертва может долгое время не понимать этого. Эльм это понял, когда выбросил пистолет, и презрительный отказ графини дать ему второй шанс был излишним.

Эльм отправился к Боденскому озеру – казалось, единственному месту, где он мог с такой лёгкостью остаться один, и более того, надолго поселиться в одиночестве. Перед отъездом из Берлина он телеграфировал дворецкому (в действительности, всего лишь крестьянскому старосте, произведённому, самое большее, в смотрители), чтобы тот позаботился об экипаже, который встретил бы его в Штутгарте. На следующее утро к десяти часам он прибыл во второй Аллендорфский замок, чувствуя неимоверный голод. Несчастье двояко действует на сон и аппетит – иногда прогоняет их, иногда призывает. Последний раз он был в замке восемь лет назад.

Целый год он не покидал полуразрушенных строений и смутно раскинувшегося позади них парка, пребывавшего в запустении. Опасаясь, что его заметят, он ни разу не спустился к озеру. Парк был, по крайней мере, обнесён стеной, за состояние которой слуги головой отвечали перед наследным князем. По настоянию Эльма во всех его комнатах, прежде чем зажечь хотя бы свечу, сперва закрывали все ставни и наглухо задёргивали длинные пыльные шторы. Он запретил где бы то ни было упоминать о его прибытии, а от писем (если таковые будут) приказал избавляться, не распечатывая.

Он читал Фому Кемпийского и Якоба Бёме в копиях из замковой библиотеки; их покрытые пятнами страницы крошились в руках, кожаные переплёты отрывались, обнажая изъеденную червями сердцевину. Время от времени он записывал собственные мысли на чистых листах старого фолианта. Это была книга о магии. Слова и диаграммы занимали лишь первую половину тома. Оставшиеся страницы были пусты, так что владелец – или владелица – купившие книгу или получившие её по наследству, могли дополнить её собственными записями, чего, однако, никто до сих пор так и не сделал. Эльм, как и многие до него, обнаружил, что смерть сердца развращает перо, заставляя его живописать ужасы и безумие, в их кажущейся несдержанности не обязательно далёкие от истины, но человеку благоразумному по большей части недоступные. Так прошло ещё одно лето, сменившись ещё одной осенью, а вслед за ними подбиралась всё ближе ещё одна холодная, сырая зима.