Филиппа Грегори - Избранное дитя, или Любовь всей ее жизни

Когда мы подъехали к коттеджу Ральфа, он сидел на ступеньке, греясь на солнышке и покуривая трубку. Увидев меня, он улыбнулся и не стал вставать, дожидаясь, пока я подойду к нему и сяду рядом.

— Погрейтесь на солнышке, — пригласил он меня. — Единственное, о чем я сожалею после своего возвращения в Вайдекр, так это о том, что у нас мало солнца. Некоторое время я был на островах в южных морях. Там так жарко, что днем невозможно работать. И я, бывало, вытягивался на солнцепеке и спал весь день.

Я тихо сидела рядом и видела его улыбку, закрытые глаза и обращенное к солнцу лицо. Солнце не грело меня, хотя коже стало жарко. Будто бы кровь, питавшая мою маленькую дочурку, была отравой для моей собственной плоти. Каждый раз, стоило мне улыбнуться, или взглянуть на растущий листик или играющего ребенка, или рассмеяться какой-то шутке, как тревога словно обручем сжимала мне голову и я чуть не падала в обморок от мысли, что скоро, очень скоро я вынуждена буду рассказать маме о том, что я беременна и тайно обвенчалась с кузеном.

— Что беспокоит вас? — тихо спросил Ральф. — Последние дни вы белая, как снятое молоко. Это не похоже на вас, Джулия.

— Все в порядке, — ответила я, не разжимая губ.

— Вы не беременны случаем? — как бы невзначай кинул Ральф. Он продолжал сидеть полуотвернувшись и смежив веки, так что не видел моих вспыхнувших щек, и я могла говорить спокойно.

— Нет, — сказала я.

— Если даже и так, — он говорил будто о чем-то малозначащем. — Если бы даже было и так, нет никакой необходимости выходить замуж в спешке или признаваться матушке или дяде Джону. Есть много способов избавиться от ребенка, только если сделать это вовремя.

— Действительно? — спросила я.

— Угу. Если бы моя подружка оказалась в такой беде, я бы отвез ее в табор к цыганам, к какой-нибудь разбирающейся в таких вещах женщине. Я бы мог съездить туда прямо сегодня, если вы хотите, Джулия.

— Нет, — ответила я. — В этом нет необходимости.

Ральф открыл глаза и остро взглянул на меня.

— Рад слышать. Я был уверен, что вас гнетет именно это. — Он снова закрыл глаза, как слепой предсказатель судьбы, и прислонился головой к стене дома. — Девушка, принужденная к помолвке, еще не связана словом, — сказал он, не обращаясь ни к кому в особенности. — И девушка, потерявшая невинность, не обязана выходить замуж за этого человека. Не слушайте знатных людей. Они скажут вам, что для молодой леди лучше быть мертвой, чем обесчещенной. И что каждая молодая невеста, которая идет в белом к алтарю, невинна. Но это неправда, вы же знаете.

Я ничего не ответила. Ральф все еще не смотрел на меня.

— Поэтому, если вы и согрешили со своим кузеном тогда в холмах, вы не обязаны выходить за него. Вы можете отказать ему и выйти замуж за другого, и никто не будет ничего знать. В Экре никто не станет думать о вас из-за этого хуже. — Он немного помолчал. — И ваш муж, кто бы он ни был, никогда не услышит от нас ни слова, — заключил он.

Я встала на ноги. Ральф поднял на меня глаза и заслонил их рукой от солнца. Мое лицо оставалось в тени.

— Благодарю вас, — официально сказала я. — Я поняла все, о чем вы говорили, но я не нуждаюсь в вашей помощи, какова бы она ни была.

Ральф сделал рукой легкий небрежный жест.

— Я весь в вашем распоряжении, — с улыбкой сказал он. — Простите, что не встаю.

Я не могла сдержать улыбки, повернулась на каблуках, пошла через садик к поджидавшей меня карете и поехала домой, где мама играла на фортепиано, не зная, что всего через несколько дней ее постигнет страшный удар.

Пшеница созрела раньше, чем Ричард вернулся домой.

И я была рада этому. Даже в глубине моего отчаяния я радовалась, что мы успеем сжать наш первый урожай и бережно убрать его с поля, прежде чем я вызову бурю на наши головы и мы с дядей Джоном не сможем больше обсуждать никакие деловые вопросы.

Погода стояла знойная, и, когда я в следующий раз увидела Ральфа, он сказал, что надо убрать пшеницу в течение ближайших нескольких дней, пока не разразился шторм.

— Какое забавное небо, — заметил он, щурясь в покрытое сплошными белыми облаками небо. Солнце ослепительно светило сквозь них, но не могло разорвать их сплошной покров.

— Чувствуется, что надвигается буря, — ответила я. — Так же было и во время сенокоса, но тогда буря прошла стороной.

— Если бы я был в море, я велел бы сейчас убирать паруса и на всех парах стремиться укрыться в гавани. — Ральф, не отрываясь, смотрел вдаль, туда, где на горизонте облака казались желтыми.

— Сколько времени может простоять пшеница, пока мы не уберем ее? — поинтересовалась я.

— Нисколько, — кратко ответил он. — Мы должны начать завтра же, если сегодня ночью не грянет буря. Мы не знаем, сколько времени будут работать жнецы: старики много лет не брали в руки серпа, а многие молодые даже не видели, как это делается. Мы не можем тратить время, ожидая у моря погоды. Начать нужно завтра.

— Я скажу дяде Джону, — сказала я и повернула лошадь.

— Ага, — согласился Ральф. — А вы сами придете на общинную землю, Джулия? Все очень хотели бы видеть вас там.

— Я не пропущу такой день даже за целое состояние, — улыбнулась я. — Это ведь и мой первый урожай тоже.

Я улыбалась, но мое лицо словно застыло. Это было золотое время года, но я чувствовала, что на мне лежит тень. Пшеница созрела, но я была ледяной. Я скакала домой, как один из оловянных солдатиков Ричарда на оловянной лошадке. Мое сердце было тоже словно оловянным.

Мы пообедали рано, и я сразу же пошла спать, мама и дядя Джон сердечно пожелали мне на завтра хорошей работы и пообещали навестить меня в поле и привезти мне обед.

Заснула я почти мгновенно, и сразу же начался сон.

Что вызвало его, я не знаю, возможно, упоминание Ральфа о цыганах. Во сне мне явилась молодая цыганка, сидевшая на передке фургона, который тянула громадная вороная лошадь хорошей породы, едва ли подходившая для такой черной работы. Была ночь, и погода стояла ужасная, мы находились на какой-то пустоши, возможно, на нашей общинной земле. В моем сне эта девушка держала на руках крошечного ребенка, поводья свободно свисали почти до земли, а шедший впереди мужчина вел лошадь под уздцы. Сваленные в фургоне резные палочки, предназначенные для продажи, и плетеные ивовые корзинки, полные деревянных крючков для одежды, громко стучали друг о друга, пока фургон, покачиваясь из стороны в сторону, проплывал мимо меня. Я отступила на шаг, давая дорогу, дождь бил мне в лицо, и я едва видела в темноте лицо цыганки. На плечи ей была накинута старая накидка, возможно, это было одеяло, и сзади она казалась бесформенной. Сзади фургона раскачивался маленький фонарь. Он удалялся от меня. Внутри меня, причиняя жгучую боль, нарастало отчаяние оттого, что я вижу, как фургон уезжает, и я крикнула что-то им вслед, но тут же поняла, что они не слышат меня. Я кричала снова и снова, но ветер был слишком силен, а дождь стучал слишком громко. Я не слышала даже саму себя.