Александр Дюма - Консьянс блаженный

Единственными людьми, не испытывавшими к Бастьену ни симпатии, ни антипатии, были Мариетта и Консьянс.

Для девушки гусар оставался безразличным.

А Консьянс его жалел.

Юноша мог бы охотно разделить мнение дея Алжира, который, присутствуя на великолепном балу, на котором хозяин дома в знак уважения к гостям танцевал и вальсировал наравне со всеми, велел позвать этого человека и с добродушным любопытством спросил его:

— Сударь, каким это образом вы, будучи, по-видимому, весьма богатым, утруждаете себя, танцуя сами?

Но вскоре Бастьен перестал уже довольствоваться старыми танцами; после завоевания Германии французская армия пристрастилась к вальсу. Бастьен обучил вальсу арамонских девушек и в этом деле стал для них признанным метром.

Кончилось тем, что мужчины, которым гусар и словечка не проронил о способе вращаться на три такта, даже не пытались сравниться с ним в вальсе, и Бастьен, подобно восточному паше, мог любой бросить платок, не опасаясь встретить соперников.

Когда крестьяне хотели воспротестовать ему, Бастьен, обернувшись к роптавшим, накручивал на палец длинный ус и спрашивал с интонацией, присущей только франтоватому гусарскому воинству: «Что-то не так?..» — и прежний порядок водворялся снова.

Но Бастьен вызывал восторг у арамонских красоток не только искусством танца — он завоевал их сердца и своим мастерством наездника. Бастьен вскакивал в седло как настоящий гусар-гвардеец, то есть с удивительным совершенством, и поскольку он взялся ухаживать за лошадьми папаши Матьё, то не отказывал себе в удовольствии садиться верхом на животных и совершать по окрестностям конные прогулки без седел, как это делали античные воины; при этом он выбирал преимущественно маршруты, дававшие возможность не один раз проезжать через деревню.

Но странное дело! Бастьену симпатизировали все красивые девушки деревни, к нему, как ни к кому другому, была благосклонна Катрин, готовая по всем признакам ради него отказаться от своей суровой неуступчивости, широко заявленной прежде, а гусару, по-видимому, все это было ни к чему: он ловил только взгляд Мариетты, следил за ним, вальсируя с другими девушками или гарцуя на коне.

И чем норовистее был конь, тем настойчивее гнал его Бастьен в сторону хижины г-жи Мари, лишь бы только Мариетта стала свидетельницей силы и ловкости, которые демонстрировал новый Александр Македонский, укрощая нового Буцефала.

Иногда его усердие частично вознаграждалось: Мариетта из любопытства глядела на него, а поэтому и Консьянс смотрел на гусара, неизменно задавая себе вопрос: зачем укрощать ретивого коня при помощи шпор и удил, если для этого можно просто воспользоваться словом, посредством которого он, Консьянс, делал все что хотел с самыми упрямыми животными?

Что касается Бастьена, то он недолюбливал юношу, быть может чувствуя, что в душе у Консьянса таится большая любовь к Мариетте, а в душе у Мариетты — большая нежность к Консьянсу. Поспешим добавить, что такое отсутствие симпатии не переходило в ненависть: Консьянс был столь мягок, столь добр, столь безобиден, что его нельзя было ненавидеть.

Просто молодой человек не нравился гусару, как не нравится камень, лежащий на твоем пути, как не нравится и раздражает всякое препятствие.

Поэтому Бастьен никогда не упускал случая высмеять Консьянса, и прежде всего его ангельскую кротость, которая казалась бывшему воину не более чем малодушием.

К тому же Консьянс не был танцором, Консьянс не был кавалеристом, Консьянс не давал уроки фехтования, а это были как раз те три вида искусства, в которых мы отмечали превосходство Бастьена.

Так что Бастьен высмеивал Консьянса не только за то, каким он был, но и за то, каким он не был.

Само собой разумеется, все эти насмешки Консьянс выслушивал с невозмутимым спокойствием.

Однако в один прекрасный день случилось происшествие, заставившее Бастьена призадуматься.

Поскольку он слыл в округе замечательным укротителем лошадей, местные фермеры или землевладельцы, у кого были непослушные жеребята или строптивые кони, посылали за Бастьеном, и тот за два-три сеанса обычно усмирял непокорных, как Боше или Франкони.

Однажды Бастьена попросили объездить коня, только что купленного местным фермером г-ном Детурнелем. День был воскресный, и хвастливый Бастьен, желая триумфально продемонстрировать людям свое мастерство в выездке, выбрал в качестве манежа деревенскую площадь, а свой спектакль приурочил к окончанию церковной службы.

В эту минуту, когда девушки, томившиеся во время богослужения и теперь спешившие поскорее вновь обрести дневной свет, свободу и возможность поболтать, стали появляться на пороге церкви, Бастьен предстал перед церковью на строптивом жеребце.

Путь от конюшни до деревенской площади составлял всего около половины льё, но конь прошел его за полчаса, поскольку всадник сдерживал его, стремясь показаться перед выходящими из церкви людьми ни минутой раньше, ни минутой позже.

Затея Бастьена привела к тому, что на коне забелели клочья пены, глаза его налились кровью, а ноздри обожгло огненное дыхание.

Доехав до места, достойного бравого гусара, то есть до деревенской площади, Бастьен приступил к своим упражнениям.

Вначале казалось, что победу одержит человек; однако то ли в коне взыграло чувство собственного достоинства, о котором говорит Бюффон, то ли он не мог стерпеть все те оскорбления, которым целый час подвергал его Бастьен, то ли он решил воспользоваться случаем и на виду у всех совершить акт страшной мести — так или иначе, увидев ступени церковной лестницы, устланные коврами, как в цирке, и множество людей, похожих на цирковую публику, конь начал целую серию прыжков из стороны в сторону и яростных брыканий и завершил их такой чехардой, что, несмотря на все свое кавалерийское мастерство, гусар вылетел из седла и уткнулся носом в пыль, оказавшись на десять шагов впереди коня.

Что касается строптивца, то он, лишь только избавился от всадника, круто развернулся и галопом поскакал по дороге к своей конюшне.

Зрелище это вызвало взрыв хохота у всех крестьянских парней, которых, как мы уже говорили, Бастьен всегда затмевал, всегда высмеивал, всегда вынуждал отступать, так что у них не было причин испытывать к нему большую симпатию; однако, увидев, что гусар, вместо того чтобы сразу же вскочить на ноги, продолжал неподвижно лежать на месте падения, люди сообразили, что он ударился головой о землю и потерял сознание, и все тут же бросились к нему на помощь.

Однако они ошиблись лишь отчасти: Бастьен не потерял сознания, но был оглушен.

Его подняли и заставили выпить стаканчик водки; ему стали дуть в лицо, и он открыл одновременно и глаза и рот: глаза, чтобы яростно вращать ими в поисках коня, а рот, чтобы разразиться проклятиями и богохульствами, показавшими арамонским крестьянам, насколько гусарская речь богаче речи деревенской.