Олег Евсеев - Осеннее наваждение

— Как же так? — недоумевая, рассуждал он сам с собой, почти не замечая моего присутствия. — Ведь почти уж договорились с ним, я уж Полинушке хотел сказать…

— Хорошо сделали, что не сказали, — цинично вставил я, чуть пригубив содержимое дядюшкиного графинчика. — А то позору было бы — не оберешься, зятек — самоубийца, куда уж хуже! Да и Полине ни к чему такое, от одних пересудов впору было бы на край света бежать…

— Ну да, ну да… — машинально произнес Матвей Ильич, играя кисточкой на халате. — А только, Володенька, мы не одного барона потеряли, а еще и Толмачева твоего — государь не помилует за ослушание, стало быть, выпрут его из гвардии, как пить дать — выпрут. За оскорбление мундира или за подстрекательство.

— Может, еще обойдется, — вяло попытался я утешить старика, мало, впрочем, смысля в военных делах. — Барон-то струсил, а такого в гвардии еще не бывало!

— Может, и обойдется, — скучно сказал дядюшка. — Но все одно — по головке за этакое не погладят. Сор из избы, огласка, все такое… Уже, поди, пол-Петербурга судачит — что да как! — и, как раньше, вдруг осмысленно посмотрел на меня знакомым взглядом.

— Нет, дядюшка, — покачал головой я, сразу поняв, к чему он клонит.

— Владимир! — укоризненно произнес генерал.

— Нет, дядюшка! — твердо возразил я, жалея уж, что пришел.

— Да послушай ты, садовая твоя голова! — осердился он. — Да разве б стал я так унижаться, ежели не обстоятельства мои? Слушай, одному тебе — как на духу… Дела мои, брат, неважные: от имения — доходы упали в два раза, может, управляющий — вор, а может, я — старый дурак. Дом этот я заложил. Имею в год от силы сорок тысяч, а проживаю — все шестьдесят. Неужто ты хочешь Полинушке такого будущего, когда, коли помру, кредиторы во главе с Волковым этим хозяйничать здесь станут? Мне сейчас легче все, что нетронутым осталось, на зятя переписать, да слово с него взять, что ее не обидит — а с остальным сам расхлебываться буду! Что ты ломаешься, как дурень какой? Мало тебе тридцати тысяч — бери сорок, Бог с тобою, но соглашайся уже, наконец. Что я, в конце концов, страшилище какое за тебя сватаю? — уже совсем рассвирепел генерал.

— Матвей Ильич, да что ж такое, в самом-то деле? — не выдержал и я. — Русским же языком вам отвечаю — не хочу я нынче жениться. Про обстоятельства ваши — можете не беспокоиться, не болтлив, а про остальное — увольте. Давайте обождем, чем с Толмачевым дело кончится, а я уверен, что все обойдется, да и окрутим его с Полиною, а уж он-то за нее — горы свернуть готов, пари держу! Государь, слышно, скоро уж вернется — там все и решится.

— Обижаешь ты старика, обижаешь, — всхлипнул Матвей Ильич, решительно не желая понимать меня. — Али чины мои да титулы малы для тебя? Может, тебе графиню надобно какую? Тогда — конечно, пардону просим, что худородством своим обеспокоили… Небось за кого из этих… из новых, — он пренебрежительно повел плечами, — так сразу же… авек плезир… аж панталоны бы засверкали…

Одним словом, расставались мы совершенно раздраженные друг другом, причем генерал на прощание, ерничая, низко поклонился и сказал, что уж и не знает, достоин ли он пригласить меня на обед. Я попытался свести все к шутке, в конце концов, Матвей Ильич, расчувствовавшись, еще раз всплакнул и, махнув рукою, дескать, ступай уж, отправился к себе — предаваться невеселым своим мыслям, а может, и к заветному графинчику, право, не могу сказать наверняка.

Писано П.Н. Толмачевым

Более старшее поколение, вероятно, помнит еще тот, старый цирк, расположенный как раз на месте нынешнего — знаменитого Чинизелли, названный тогда в честь знаменитого парижского цирка «Олимпия» Олимпическим. Хозяином там был некий Жак Турниер — человек, без сомнения, предприимчивый, умевший из ничего — из голого места, из простых конных трюков, которые может легко проделать любой наш более или менее сносный кавалерист — выжать лишнюю копеечку, почти ничего не вкладывая. Но в Петербурге, богатом деньгами и бедном приличными местами для увеселения почтенной публики, на столь скудный набор номеров смотрели сквозь пальцы, и популярностью сие заведение пользовалось необычайной. Лихой наездник месье Дюпре со своею помощницей мадемуазель Гиш — женщиной небольшого росточка, но с чрезвычайно аппетитными формами, еще более подчеркивавшиеся костюмом амазонки (сколько пар мужских глаз восхищенно рассматривало ее — к неудовольствию спутниц!), несмешной клоун Папаша Бо, раскрашенный, словно пасхальное яйцо, неряшливые канатоходцы Кириани да величественный шпрехшталмейстер — тоже из семейства Турниер — вот и все прелести Олимпического цирка! Ради небольшого по продолжительности представления зрители готовы были смириться с холодным залом, сквозняки в котором, казалось, гуляли повсюду, с неудобными сиденьями, с толкотней на выходе — со всем тем, что по сравнению с цирком Чинизелли кажется теперь попросту недостойным для уважающей себя публики! Да, господа, время бежит неумолимо, и то, что казалось нам когда-то значительным и интересным, ныне попросту смешно и нелепо. Помню, с какими конфузами открывалась первая в России Царскосельская железная дорога: от искр, залетавших в окна вагонов, зажигались скатерти, дамам делалось дурно… А что теперь? Теперь поездка из столицы в первопрестольную занимает меньше суток, да еще и с неслыханными удобствами, ранее казавшимися совершенно фантастичными! Прогресс, господа!

Задержавшись в полку — шла подготовка к торжественной встрече из российского вояжа государя-императора — я поспел лишь на вторую половину представления. С трудом протискиваясь меж сидящих, рассыпаясь в бесконечных извинениях — особливо дамам, я отыскал свое место и облегченно вздохнул, выпустив изо рта облачко пара. Было уже весьма прохладно, а, как я уже заметил выше, внутри цирка климат стоял почти такой же, как и снаружи, ежели не считать острого запаха навоза и конского пота. Шло выступление канатоходцев Кириани — на высоте в четыре человеческих роста по канату расхаживали двое мужчин в обтягивающих белых с блестками костюмах. Они натужно улыбались, балансируя на ниточке каната, и производили странное впечатление какого-то обмана, словно все это не стоило им никакого труда, и только пот, обильно выступавший на их лицах, говорил об обратном. От пояса младшего Кириани за его спиною тянулся страховочный трос, поэтому, когда по канату передвигался он, мужчины недоверчиво хмыкали, а дамы ахали много меньше, чем когда по канату шел быстрый, как кот, старший Кириани.

Зевнув, я небрежно похлопал, когда они ловко спустились на арену, и стал дожидаться выхода шталмейстера, что-то внушавшего усталым канатоходцам у выхода с арены. Наконец, он в последний раз энергично махнул им рукою, под аплодисменты вышел на середину, развел руками, словно юбиляр, приветствуемый явившимися на торжество гостями, и громогласно, отчаянно картавя, на плохом русском объявил: