Робин Максвелл - Синьора да Винчи

— С такой, как я… — эхом откликнулась я.

— Я не сам это выдумал, Катерина! Если не хочешь, я не буду…

— Нет! — вцепилась я в его руку. — Я хочу знать все как есть. До последнего слова.

И Франческо поведал мне весь их разговор, старательно обходя резкости, противные его деликатной натуре. Однако он был не в силах смягчить те жестокие, оскорбительные высказывания, подобно острому ножу вонзавшиеся мне прямо в сердце. О чем Пьеро раньше думал? Они же сущие голодранцы. Аптекарь, этот ничтожный лавочник, берет плату за услуги утиными яйцами! Пьеро достоин гораздо лучшей партии, нежели нищая деревенская девка. Если он и женится, то на той девушке, которую выберут для него отец и дед, и уж ее семья не будет обделена ни достатком, ни сословным положением, а солидное приданое невесты пополнит и без того не пустые сундуки ее суженого.

Затем Антонио да Винчи поинтересовался, лишил ли его сын дочь аптекаря невинности. Пьеро не счел нужным скрывать правду. Мать и бабка презрительно фыркнули. Сообщение о моей поруганной девственности стало завершающим аккордом их беседы.

На этом Франческо уставился себе под ноги, очевидно не имея охоты продолжать. Я подстегнула его:

— Что еще сказал ваш отец?

— Сказал, что ты просто-напросто потаскушка. Когда дедушка стал допытываться у Пьеро, что он намерен делать, если ты вдруг зачала от него ребенка, мама и бабушка встали и вышли из комнаты.

Ноги у меня так и подкосились: мысль о беременности мне даже в голову не приходила. Мы же собирались пожениться! Если бы у нас и родился когда-нибудь ребенок, он был бы законным. Нам во что бы то ни стало надо было пожениться!

— Он что, совсем не защищал меня? — всхлипнула я. — Ни капельки?

Франческо глядел на меня с участием.

— Катерина, я же пересказал тебе весь их разговор. Как смог бы брат защитить тебя? — Он покачал головой. — Пьеро получит от этих алчных, корыстных людей наследство. Он не должен забывать об этом!

Я с трудом припоминаю, что было потом. Наверное, на небе светила луна, потому что глубокой ночью среди холмов я все же разбирала дорогу, хоть и спотыкалась на каждом шагу. Я не замечала ни своих содранных коленок, ни разорванной юбки. Я бродила у реки вдоль берега, словно тень, падая без сил на отмелях, рыдала и на чем свет стоит кляла Пьеро и его разнесчастную родню. Но самыми жестокими и скверными словами я ругала саму себя.

Что думала моя глупая голова? Как-никак, мне уже исполнилось четырнадцать лет! Никто в деревне ни сном ни духом не ведал о почетных обязанностях папеньки при Поджо, который, в свою очередь, состоял на службе у самого Козимо де Медичи. Никто из винчианцев даже не догадывался, что мой папенька гораздо выше простого деревенского травника. Однако даже если бы родные Пьеро узнали об обширных кладезях книг и манускриптов, хранившихся в нашей библиотеке, они и ухом бы не повели. Их могла впечатлить только толстая мошна будущей невестки и перспектива примазаться к сливкам флорентийского общества. Все это их сын не мог получить из моих рук, и, значит, я была заурядная шлюха.

Я легла навзничь и стала смотреть на звезды. Их далекое холодное мерцание, казалось, таило насмешку. Я словно слышала их голос: «Что нам до тебя, дрянная девчонка? Ты смела повелевать своей судьбой? Смотри же, куда она тебя завела».

Проплакав долго и безутешно, я, вконец опустошенная, забылась сном без сновидений и очнулась, когда уже рассвело. Вся моя одежда насквозь отсырела, а на щеке остались отпечатки жестких стеблей.

Я еле-еле добрела до деревни, не обращая внимания на соседей и не отвечая на их добродушные приветствия. Дома я застала обезумевшего от беспокойства папеньку и Магдалену. Ее радость при моем появлении тут же сменилась недовольством. Она осуждающе поцокала языком на мой расхристанный вид и принялась ворчать, дескать, то-то односельчанам будет пища для сплетен.

Папеньке я не могла даже в глаза смотреть. Лишь секунду побыв в его крепких объятиях, в которые он едва ли не насильно заключил меня, я вырвалась и бросилась наверх, в свою спальню. Позже я узнала — и приняла почти с безразличием, — что огонь, с давних пор полыхавший в нашем священном атеноре, впервые оставили без присмотра и он потух сам собой.

Узнав о предательстве возлюбленного, я на следующий же день выпила изрядное количество настойки из ивовых листьев, чтобы помешать семени Пьеро укорениться во мне. Я уповала на ее безотказное действие и на то, что купорос, разносимый кровью по всему телу, напитает мои органы и уничтожит любую завязь, которая вздумала бы во мне прижиться и развиться.

Последующие несколько недель я провела в молчаливом бешенстве, скрывая от всех, даже от папеньки, его истинный источник. Моя ярость все разрасталась, пока не переродилась в некий болезненный нарыв где-то в глубине моего существа.

Я сделалась непомерно раздражительной, забывала умыться и причесаться, а за столом поглощала столько, сколько пристало зараз съедать здоровенному мужику, а не хрупкой девушке. Я превратилась в неопрятную толстуху, и мое лицо сплошь покрылось беловатыми угрями. Каждый вечер я отправлялась в постель с неотступными думами о Пьеро и обо всем его семействе, пестуя планы мести и даже помышляя вернуть утраченную любовь с помощью приворотного зелья, которым я попотчую Пьеро, как только он вернется из Флоренции. Я больше не желала бродить по холмам, собирая травы для папенькиной аптеки, и сердито огрызалась на его покупателей. Все ломали голову, что за перемена произошла в прежде милой и приветливой дочке аптекаря Катерине.

Поддавшись смятению и томлению, я вначале не придала значения перерыву в месячных, но, когда они снова не пришли в срок, я успела обрести былую здравость рассудка. Я поняла, что настойка из ивовых листьев оказалась никудышным противозачаточным средством.

Я все-таки забеременела и теперь носила в утробе отродье бесхребетного Пьеро да Винчи. Это бесило меня, и я решила, что нипочем не стану рожать. Если верить Аристотелю, зародыш на этой стадии еще не человек, а просто живой организм. Я задумала вытравить плод, изгнать его из своего тела — тогда, может быть, я и Пьеро навсегда выдворю из своих мыслей. Снова обрету радость прежней, девичьей жизни. Верну себе расположение папеньки и восстановлю доброе имя у односельчан, которых беспрестанно оскорбляла.

Когда папенька уснул, я неслышно прокралась по лестнице наверх, в его кабинет. Отыскав труды Галена, Авиценны, Диоскорида и Ар-Рази, я принялась лихорадочно вчитываться в тексты, где речь шла о контрацептивных и абортивных препаратах. Порой авторы сходились во мнениях, цитируя «для возобновления регул» одни и те же травы, но лишь немногие из них брались «уничтожить эмбрион и вызвать его удаление из лона». Однако многие названные ими вещества уже исчезли с лица земли, в том числе и лучший из абортивов — сильфий, [5] Растение семейства зонтичных; широко использовался в Древнем мире в качестве приправы и лекарственного средства; как биологический вид, по всей вероятности, вымер, что объясняется хищническими заготовками. утраченный тысячелетия тому назад. Другие просто не встречались в Италии, например «бешеный огурец», из которого получали сок, или слоновий кал, используемый как суппозиторий. Иных — таких как миррис или можжевельник — в данный момент не было на полках папенькиной аптеки: мы ждали, пока корабли доставят партию товаров из отдаленных земель в порт Пизы. Алхимические описания, как следует провоцировать аборт, изобиловали упоминаниями определенных камней, трав и светил. Они показались мне наиболее бестолковыми и бесполезными из всех прочих.