Робин Максвелл - Синьора да Винчи

— …мой дорогой сынуля примчался во главе целой своры обеспокоенных миланцев. Но стоило ему увидеть меня целым и невредимым, как он от хохота сначала согнулся пополам, а потом стал кататься по мостовой. Его веселье заразительно подействовало на всех остальных… кроме меня.

— Я понимаю твою беспечность, Леонардо, — сказал папенька, — и твою одержимость полетами. Но прежде чем с тобой что-нибудь случится, подумай о своей матери…

Мой отпрыск вдруг совестливо примолк, потом бросил на меня взгляд украдкой.

— Тебе смешно, мамочка?

Я прижала пальцы к губам, тщетно пытаясь скрыть улыбку.

— Простите, я сейчас вспомнила… свое детство. — Я покосилась на папеньку.

— Сумасшедшая была девчонка, — кивнул он.

— Я так любила носиться по лугам и холмам! Раскинуть руки вширь и представлять себя ястребом, парящим высоко в облаках, легкокрылым и свободным… — Я проницательно поглядела на Леонардо. — Вот где свобода, я права?

Потрясенный, он только кивнул. В его глазах блестели слезы. Вдруг мы оба заметили, что папенька безучастно смотрит в тарелку.

— Ни аптеки, ни огорода, ни клиентов, — вымолвил он с безразличием, какого за ним во всю жизнь не водилось. — Совсем еще недавно я путешествовал на верблюде по Великому шелковому пути… А теперь немощь вцепилась в меня, будто когтями, и не отпускает.

— А ты стряхни ее, папенька, и дело с концом! — посоветовала я. — Над Флоренцией уже брезжит рассвет нового дня. Нельзя оправдываться старостью!

Он с усилием подобрался и выпрямился на стуле.

— За Пико, за Лоренцо, за Флоренцию, — поднял тост Леонардо. — И за возвращение Разума!

Мы сдвинули бокалы пирамидой в знак триумфа и выпили вино в благоговейном молчании. Мне не верилось, что долгожданный день и впрямь настал, но он обернулся явью, а мы, сидящие вместе за столом, посодействовали его приходу.

У меня перехватывало горло от сладковатого, тошнотворного запаха обугленной человеческой плоти, и все же я не могла отвести взор от помоста, воздвигнутого посреди площади Синьории. На нем догорали на костре двое осужденных. Их обугленные фигуры уже невозможно было узнать, разве что по тлеющим кое-где клочкам плотной коричневой материи. Я, как могла, крепилась, держась за папеньку и Леонардо, и от всей души надеялась, что эти несчастные перед сожжением обрели быструю смерть через удушение.

Среди множества зевак на площади я заметила тех — судя по всему, из числа «Бешеных псов», — кому доставляло удовольствие смотреть на казнь, но большинство горожан взирали на нее угрюмо и не без робости.

Вдруг со стороны Синьории толпа зашевелилась, и оттуда показались отцы города в длинных глухих одеяниях. За ними следовали двое стражников, влекшие под руки человека в грубой бурой рясе доминиканского ордена. Они потащили его туда, где были сложены плотной кучей облитые смолой бревна и сучья для второго, большего по величине костра.

Обреченный, чьи волосы слиплись от крови и пота, а лицо распухло и полиловело от кровоподтеков, тем не менее сохранил черты прежнего облика. От пыток, продолжавшихся не одну неделю, Савонарола не лишился рассудка, но стал будто бескостным — его руки висели плетьми, а голые ступни безвольно волочились по булыжникам площади.

— Леонардо? — еле слышно спросил знакомый голос у нас за спинами.

Я не решилась обернуться.

— Сандро? — так же тихо позвал мой сын.

— Ты ли это? — недоверчиво шепнул тот.

— Я.

Оба воздержались от радостных восклицаний. Леонардо подхватил меня и папеньку под локти и развернул к Боттичелли.

— Это моя мать, Катерина, сестра Катона, а это дедушка Эрнесто. Они переехали сюда из Винчи и теперь живут во Флоренции.

— Насколько я понимаю, — посмотрел Сандро на папеньку, — отец Катона был также и его наставником?

— Верно, — скромно признался папенька.

— Катон — человек блестящей образованности. Его ученость произвела впечатление даже на Фичино.

Папенька просиял от удовольствия. Боттичелли, обернувшись ко мне, поцеловал мне руку и еще раз внимательно поглядел мне в лицо.

— Катон ни разу не обмолвился, что он и его сестра — двойняшки. Поразительное сходство лиц…

— Кажется, мой братишка больше рассказывал мне о вас, чем вам — обо мне, — ответила я, старательно подражая высоким женским голосам. До нас донесся глухой стон Савонаролы.

— Strappado, [54] Дыба (ит.). — тихо пояснил Боттичелли. — Это когда человеку связывают руки длинной веревкой и спускают на ней вниз, а потом резко дергают. Плечевые суставы у него выламываются, а сухожилия рвутся. — Неожиданно он улыбнулся и спросил совсем о другом:

— А как там Катон? Мы не слышали о нем с тех самых пор, как Лоренцо… — Сандро замялся.

— Он благоденствует, — ответил Леонардо. — Путешествует сейчас по Востоку.

— Нам его очень не хватает.

— Нам? — удивился мой сын.

Боттичелли придвинулся ближе:

— Недавно мы возобновили наши собрания, хоть и уменьшенным составом. Тайком, понятное дело… Может быть, и вы, Эрнесто, захотите войти в наш круг?

Папенькины глаза вспыхнули прежним воодушевлением.

— С неизмеримой радостью!

Савонарола снова громко застонал, призывая Спасителя. Я глядела, как его втаскивают на помост. Ноги приора безжизненно стукались о деревянные ступени. Затем его привязали к шесту. Не мне одной бросилось в глаза отсутствие священника, отпускавшего обреченному грехи перед смертью. Палач в колпаке даже не дал осужденному возможности сказать последнее слово и без лишних церемоний обмотал его шею узловатой веревкой.

— Разве не закономерно, что ему суждено умереть такой смертью? — спросил нас Боттичелли. — Ему явно предопределено гореть в том самом аду, которым он столь красноречиво стращал других, — с неподдельной горечью ответил Леонардо.

Веревка затянулась, и заплывшие глаза приора полезли из орбит. Я отвернулась, и папенька с Леонардо тоже. Ничего отрадного не было в том, чтобы взирать на страдания ближнего.

— Вы что, уходите? — удивился Сандро. — Не посмотрите, как он сгорит?

— Мы не сомневаемся, что он сгорит, и этого с нас довольно. — Леонардо на прощание хлопнул приятеля по плечу.

— Рад был с тобой повидаться, дружище, — сказал Боттичелли и кивнул папеньке:

— Эрнесто… — Затем поклонился мне:

— Синьора да Винчи.

Мы втроем начали протискиваться сквозь давку, устроенную флорентийцами вокруг помоста. Горожане — кто с гнусной ухмылкой, кто в скорбном исступлении колотя себя в грудь — напирали друг на друга, стремясь воочию засвидетельствовать последний миг агонии настоятеля.

Двое мальчишек, все еще коротко остриженные под «ангелов», но уже сменившие белые рясы на более подобающую их возрасту одежду, взобравшись на телегу, привставали на цыпочки, пытаясь за головами разглядеть жестокое зрелище.