Робин Максвелл - Синьора да Винчи

Франческо говорил сущую правду. Порой из раскрытого окна спальни молодой четы до меня доносились безрадостное кряхтенье Пьеро и страдальческие постанывания Альбиеры. Месяц шел за месяцем, а прачка исправно уносила стирать вороха окровавленного белья Альбиеры, и я понимала, что настроение у домочадцев становится все угрюмее.

Франческо уныло качал головой. Я же, неожиданно повеселев и приободрившись от таких тоскливых новостей, заключила его в сестринские объятия.

— Выходит, нам с Леонардо в этом вонючем хлеву гораздо лучше, чем в вашем мрачном доме, — предположила я.

— Нас трое, и мы вместе, — насилу улыбнулся Франческо.

— Дядя Чекко!

Мы обернулись — мой востроглазый мальчуган выглядывал из-за края люльки, скаля зубки от радости. Одеяло он уже успел скинуть на пол.

— Поиграем! — потребовал он и довольно улыбнулся.

Горькая сладость первых двух лет жизни Леонардо была внезапно прервана: однажды к вечеру меня вызвали в дом да Винчи. За столом собралось все семейство — совсем как в тот достопамятный день, когда я заявилась к ним в обеденный зал с просьбой вернуть мне сына. Но на этот раз они меня ожидали, выпрямив неизменно жесткие спины и нацепив на лица выражение, словно проглотили вонючую кухонную тряпку. Только дед Пьеро сильно сдал за это время. Он показался мне до невозможности худым и немощным, и в его глазах проблескивало слабоумие, овладевшее им, по словам Франческо, в самые последние годы.

А вот Пьеро, как и прежде, был все тот же недоросль, тушевавшийся в тени собственного отца. Он молчал, исподволь кидая на меня исполненные беспомощной ярости взоры. Франческо — тот глядел на меня умоляюще, словно заранее извиняясь за предстоящее.

— Моя супруга уведомила меня, — приступил к делу Антонио да Винчи, — что надобность в кормилице для сына Пьеро давно отпала.

— У меня в груди молоко не иссякло, — поспешно возразила я, — и Леонардо — вы упорно не желаете называть его по имени — прекрасно растет на такой пище. Многих детей кормят грудью до…

— Это не все, — резко перебил меня Антонио. — Изволь подчиняться порядку, установленному мной в тот день, когда мы дали тебе здесь стол, и кров, и дрова для обогрева. Говори только тогда, когда тебя попросят. Выслушивай меня молча и с почтением. — Он стиснул зубы с таким ожесточением, что я не удивилась бы, если бы его череп вдруг не выдержал и треснул. — До меня дошли сведения, что причина бесплодия моей невестки, вполне возможно, не только природного свойства.

От потрясения я на миг лишилась дара речи — от этого семейства я могла ожидать любой гадости, но только не такого подлого обвинения.

— В конце концов, ты дочь аптекаря и тебе известны…

— Ни слова больше, синьор да Винчи! — обрела я наконец способность говорить. — Вы меня обвинили в очень серьезном преступлении. У вас есть тому доказательства?

— Еще бы у нас не было доказательств, шлюха ты этакая! — визгливо, почти истерично выкрикнул старик да Винчи.

— Горничная Альбиеры обнаружила в ее винном бокале листочки болотной мяты, — сказал Антонио. — А мята, как мне доложили, способствует выкидышам.

— Как же, по-вашему, я могла подбросить эти листья в бокал Альбиеры? Мне и в дом-то заходить не дозволяется!..

— Такая коварная и лукавая особа, как ты, всегда способна…

— Может, я и коварная, и лукавая, — облила я Антонио ледяным негодованием, — но никак не глупая. Любой, кто мало-мальски разбирается в травах, знает, что винный спирт нейтрализует влияние мяты. Для пущего эффекта я бы лучше растолкла ее и подсыпала в суп.

— Ты питаешь против меня дурные помыслы! — выкрикнула Альбиера. — Зачем травы, если вы с отцом и так можете наслать на меня порчу!

— Твоя единственная порча, — спокойно ответила я ей, — это твое вечно холостое из-за фригидной натуры лоно. Ты отравляешь саму себя ненавистью и ревностью, а обвиняешь в этом меня.

Альбиера метнула взгляд на Пьеро и прошипела:

— Скажи ей, чтобы она замолчала! Скажи! Ну же!

Губы у Пьеро так и прыгали, а сам он стал пепельно-серым.

— Пьеро! — подстегнул его дед.

— Не надо так разговаривать с моей женой, — выдавил из себя Пьеро до того жалким и тихим голосом, что даже Антонио сделалось стыдно за него.

— Никаких извинений и откровений здесь больше не последует, — обратился ко мне хозяин дома, — поскольку ты сейчас же покинешь наш дом. И освободишь свое жилище.

— Мое жилище?! — вскричала я. — Так вы именуете тот зловонный крысиный угол в хлеву, который вы отвели вашему неугодному внуку?

Антонио весь подобрался и зловеще молчал. Наверное, если бы я стояла чуть ближе к нему, он мог бы залепить мне оплеуху.

— Что до моего единственного внука, — наконец вымолвил он, — даже не надейся, что ты заберешь его с собой.

Пришел черед похолодеть и мне. В пылу защиты от брошенного на меня обвинения я забылась и не предугадала истинную причину того, зачем меня сюда потребовали. Они задумали вторично лишить меня Леонардо!

— Если ты через час не уйдешь, я буду вынужден призвать церковные власти. Тебя обвинят в колдовстве и наведении порчи на нашу семью.

Старый да Винчи при этих словах жутковато ухмыльнулся.

— Отец, — спокойно, но веско произнес Франческо. — Вы же сами понимаете несправедливость такого обвинения.

Антонио гневно зыркнул на младшего сына — позорника, стяжавшего их семье вместо почета одни кривотолки за содомию и вольнодумство.

— Леонардо и вправду гораздо лучше при Катерине, — снова высказался Франческо с удвоенной храбростью, чего я от него никак не ожидала. — Если она уйдет, кто присмотрит за мальчиком?

— Кухарка, — отрезал Антонио.

— Кухарка?! — воскликнул Франческо. — Но она едва управляется со стряпней! Как же…

— Помолчи!

Антонио обрушил на стол кулак с такой силой, что тарелки и бокалы со звоном подпрыгнули.

— Убирайся, — заключил он, даже не удостоив меня взглядом, — и чтобы тебя больше здесь не видели! — Затем велел жене:

— Распорядись, чтобы подавали горячее.

Моя репутация и за пределами имения да Винчи была испорчена безвозвратно, ведь я родила внебрачного ребенка и воспитывала его на правах служанки в хлеву при доме его отца. Мне хотелось поскорее вычеркнуть из памяти свой уход от да Винчи, когда я оставила Леонардо на попечение Франческо. Однако во мне накрепко запечатлелось горестное выражение на его ангельском личике: несмотря на нежные объятия, в которых удерживал его «дядя Чекко», мой сын сумел почувствовать всю бесповоротность и неестественность этого расставания. Он ударился в такие душераздирающие рыдания, что, выйдя за ворота имения и шагая по мощеным винчианским улочкам, я все еще слышала долетавший издали жалобный плач.