Маргарет Джордж - Дневники Клеопатры. Восхождение царицы

У дверей спальни Птолемея я прислушалась. Он заснул, но порой тихо кашлял. Как только моря станут безопасны для плавания, нам придется уехать. Климат Рима очень вреден для его здоровья.

Я вошла в свою спальню, где оставила зажженный светильник. Почти все масло в нем выгорело, и чувствовалось, что он вот-вот погаснет. Цезарион, по-прежнему деливший со мной мои покои, безмятежно спал в своей маленькой кроватке, инкрустированной вставками из слоновой кости в виде пантер и слонов. Я посмотрела на его лицо и почувствовала, как всегда, прилив собственнической радости: он был мною — и не мною. Ему уже два с половиной года, он не младенец, но еще малыш, он бегает на крепких ножках и начинает говорить — по-латыни. Это его первый язык. Если мы в скором времени не вернемся домой, греческий и египетский станут для него иностранными языками.

Я опустилась на колени и провела рукой по его волосам, легким как перышко. Мое дорогое дитя, подумала я. Да сохранит тебя Исида.

Я без помощи служанки переоделась для сна (звать Хармиону было уже слишком поздно) и скользнула на узкую кушетку, натянула шерстяное одеяло и дрожала, пока не согрела холодную постель теплом своего тела.

Холод. Холод. Холод и дрожь, вот что такое Рим, подумалось мне. Странно, я пробыла здесь так долго, а он по-прежнему мне чужой. Дело не только в климате, но в образе жизни. Сплошное стеснение. Сплошная настороженность. Сплошные сплетни.

Что ж, сказала я себе, может быть, это относится только к высшему свету. Простые люди, наверное, другие: они шумные и искренние, терпимые и любознательные. Для того чтобы понять это, достаточно понаблюдать за ними на Форуме, на улицах, на играх.

Потом моему внутреннему взору представились пальмы и бурые берега Нила, и резкий укол в сердце напомнил о том, как я тоскую по дому. Мне до боли хотелось вернуться в Египет. Я повернулась на жесткой узкой койке и подумала, что даже кровати у нас, в Верхнем Египте, удобнее здешних. Да, пора уезжать. Хватит гадать о том, какой план придумал Цезарь. Ясно ведь, что в Риме для меня места нет: я никогда не смогу не только участвовать в правлении, но и появляться рядом с ним публично. Для нас двоих здесь нет будущего…

Я услышала, как Цезарион вскрикнул во сне, а потом повернулся в своей постели.

«И для нашего ребенка в Риме тоже нет места», — подумала я.

Пятнадцатое февраля, день Луперкалий, выдалось безоблачным и морозным. На вилле было холодно, но я знала, что на другом берегу Тибра, на запруженных народом римских улицах, воздух разогрет теплом множества тел. Люди готовились к буйному празднику много дней и задолго до рассвета высыпали на улицы. Они грели руки перед дымящимися кучками угля, набивали рты сыром и козлятиной с лотков разносчиков и нестройно распевали под мелодии уличных музыкантов.

У меня не было намерения выходить слишком рано. Я знала, что церемония приношения в жертву козла и собаки, символов Пана и Луперка, не закончится раньше середины утра и жрецы с окровавленными полосками кожи появятся на улицах не раньше. Но в положенное время нас с Птолемеем отнесли на Форум, и мы наряду с римскими сановниками, которым разрешалось заходить на эту территорию — охраняемую, ибо там находилась государственная казна, — заняли места на ступеньках храма Сатурна с видом на ростру. Краем глаза я заметила тех, кого мы обсуждали ранее: вернувшихся из изгнания членов партии Помпея, сенаторов, которых я узнала, но не могла назвать, и других, уже знакомых — Брута и двух братьев Каска, Требония и Тиллия Цимбра. Я улыбнулась и кивнула Дециму и его двоюродному брату Бруту, стоявшим чуть ниже.

Под нами Форум бурлил, как море человеческих тел. Цезарь невозмутимо восседал в своем золоченом кресле на ростре в пурпурном одеянии триумфатора, с лавровым венком на челе. На каждом конце помоста стояло по статуе Цезаря, будто они охраняли и дублировали его. Я вспомнила об изображениях «ба» и «ка» в наших египетских гробницах: считается, что они воплощают в себе различные сущности души. Я подумала, что статуи похожи на них.

Поднялся крик: на виду появились пританцовывающие жрецы-луперки. Дикого вида, полуобнаженные, они щелкали своими окровавленными бичами и неслись вприпрыжку, словно и впрямь обратились в фавнов, чьи ноги заканчиваются копытами. Женщины увертывались и взвизгивали, но некоторые специально наклоняли плечи, чтобы получить удары.

Среди жрецов был Антоний в одной набедренной повязке из козлиной шкуры. На его плечах и торсе размазались кровавые пятна — следы жертвоприношений и сдиравшихся шкур. Он блестел от пота, но не выказывал никаких признаков усталости.

— Консул Рима! — услышала я неодобрительное шипение кого-то, стоявшего ниже на лестнице. Децим? Требоний?

— О боги! — пробормотал кто-то еще.

Я же подумала, что Антоний, появившись в таком виде на публике, не только проявил незаурядное мужество, но и продемонстрировал свою великолепную стать, здоровье и силу. Он ничуть не стыдился, но гордился ими, словно греческий атлет древних времен. Римляне ворчали и негодовали, потому что еще не доросли до свойственного более зрелой эллинской культуре восхищения красотой человеческого тела.

Приблизившись к ростре, Антоний отделился от остальных жрецов и одним легким прыжком взлетел на помост. В руке он держал царскую белую диадему. Откуда он ее взял? Неужели Лепид, стоявший неподалеку, вручил ему корону?

— Цезарь! — воскликнул Антоний. — Я предлагаю тебе эту диадему. Народ желает, чтобы ты взял ее и стал нашим царем!

Могучая мускулистая рука протянула диадему Цезарю. В чистом воздухе белизна диадемы делала ее почти сияющей.

Цезарь бросил на символ монаршей власти такой взгляд, будто увидел смертельно опасную, ядовитую змею.

— Нет! — воскликнул он, отталкивая протянутую руку.

Оглушительные крики восторга смешались с почти столь же громким стоном разочарования.

Антоний сделал шаг ближе к Цезарю.

— И вновь народ предлагает тебе царскую власть! — заявил он.

И снова Цезарь движением руки отвел диадему в сторону.

На сей раз одобрительные возгласы прозвучали громче, а крики разочарования — тише.

Высоко подняв диадему, Антоний пробежал с одного конца ростры к другому, размахивая ею перед глазами зевак.

— Узрите! — возгласил он. — В третий раз мы призываем Цезаря не отвергать чаяния народа!

Он смело шагнул к Цезарю и попытался снять лавровый венок и заменить его диадемой. На какой-то миг его рука зависла над головой Цезаря.

Тогда Цезарь встал.

— Нет, — сказал он, схватил руку Антония и заставил его выпустить диадему.

Толпа взорвалась оглушительным ревом одобрения.

— Нет в Риме владыки, кроме Юпитера! — вскричал Цезарь, взмахнув отобранной у Антония диадемой. — Возьми ее и увенчай статую Юпитера в храме на Капитолии.