Пола Маклейн - Парижская жена

Он часто замечал, что Джеральд ему льстит, но теперь, после выхода «Солнца» и множества планов на будущее, он и сам понимал, что от него многое потребуется. Он не знал толком что именно, но одно знал твердо: отдать придется все, что у него есть.

У Пфайф было много разных идей. Она уже организовала свадебную церемонию — и, похоже, продумала ее с самого начала их романа. У нее были свои отношения с Богом или с собственной совестью.

— Скажи, что ты меня любишь, — потребовала она в их первое любовное свидание, когда он еще находился в ней.

— Я люблю тебя. — Она была крепкая и сильная, с ней — совсем другой, раскованной и неистовой, прямой противоположностью Хэдли — было интересно заниматься любовью.

— Больше, чем ее? Даже если это неправда, я хочу, чтобы ты так сказал.

— Я люблю тебя больше, — сказал он. Длинными сильными ногами она столкнула с себя мужчину и оседлала его. Она не сводила с него взгляда темных глаз. — Скажи, что хотел бы встретить меня раньше, — требовала она, энергично двигаясь на нем.

— Да, — сказал он.

— Теперь я стану твоей женой. Единственной женой.

Выражение ее лица было одновременно отчужденным и страстным, и это в какой-то степени отнимало его силы. Наверное, ей пришлось сочинить их жизнь, иначе как можно оставаться подругой Хэдли и жить в мире с собой? В Шрунсе он видел, как они сидели рядышком перед камином, болтали и смеялись. Одинаково скрещивали ноги, носили одинаковые носки и альпийские тапочки. Совсем разные, они не были сестрами. По-настоящему только он объединял их.

Он плохо спал, к нему вернулись ночные кошмары. Иногда посреди ночи он думал о женщинах, которых любил. Вспоминал, как старался угождать матери, и как ужасно это было. Он звал ее «мулечка», сочинял для нее песни; однажды она взяла его, десятилетнего, с собой на поезде в Бостон, и он помнил, как был горд, что сидит с ней в вагоне-ресторане и ест салат с крабами вилкой с тремя зубцами на белоснежной скатерти. Но вскоре после возвращения домой родился ребенок, потом еще один, а он был слишком большим, чтобы так отчаянно нуждаться в ней. Медленно, но сознательно он справился с этим отчаянием, вызывая в памяти случаи, когда под внешней мягкостью она была переменчива и требовательна и ей нельзя было доверять.

Но этот трюк не всегда срабатывал. Иногда женщина оставалась таинственной и непокорной, как Кейт, иногда проникала в самое сердце и жила там неизвестно зачем. Хэдли была лучшей из всех, кого он знал, слишком хорошей для него. Он всегда так думал и продолжал думать, даже когда она потеряла чемодан с его рукописями, и старался никогда не вспоминать об этом дне, самом ужасном в его жизни. Ранение — другое. Оно разорвало его тело, в душе страх и ужас. И осталось с ним, как шрапнель, глубоко засевшая в мышцах. Но его работа — это он сам. Когда рукописи пропали, он почувствовал себя совсем пустым, мог просто сдуться и исчезнуть — стать страдающим ничто.

Но он и после этого любил Хэдли. Не мог и не хотел перестать ее любить — возможно, так никогда и не смог, но она что-то убила в нем. Раньше он чувствовал себя с ней уверенным, защищенным, в полной безопасности, а теперь сомневался, сможет ли впредь доверять другому человеку. На этот важный вопрос у него не было ответа. Иногда казалось, что внутри него повредилась основа, незримо всему угрожая. Полина — его будущее. Он принес клятвы и теперь обязан дать ей все, что у него есть. Но будь он честным с собой, он бы знал, что и ей он не доверяет. Эта составляющая любви, видимо, утрачена им навсегда.

В середине октября Эрнест пришел с экземпляром романа «И восходит солнце», только что вышедшего в Штатах. Он торжественно развязал бечевку, развернул оберточную бумагу и робко вручил книгу. На отдельном листе в начале книги стояло посвящение Бамби и мне. После нашего разрыва он изменил посвящение, внеся и мое имя.

— О, Тэти! Какая замечательная книга, и я так горда!

— Значит, тебе нравится посвящение?

— Очень. Оно великолепно.

— Тогда хорошо. Мне хотелось хоть это сделать для тебя. Я все разрушил, вокруг одни развалины, потери.

— Да, — сказала я, глубоко растроганная. — Но взгляни сюда. — Я подняла книгу. — Взгляни, на что ты способен. Это сделал ты.

— Мы оба. Это наша жизнь.

— Нет, только ты — с самого начала. Ты должен был это знать, когда ее писал.

— Может, и так. — Он взглянул на книгу в моих руках, а потом отвернулся и стал смотреть в окно.

Я делала все, чтобы покончить со старыми привычками и начать встречаться с друзьями. Из прошлого остались несколько человек, которые хотели меня поддержать. Ада Маклиш навестила меня и пригласила вместе пообедать, желая отвлечь от грустных мыслей. Гертруда и Алиса позвали на чай, но я подумала, что не стоит возобновлять старую дружбу — Эрнест мог подумать, что я предпочла ему Гертруду. Верность — ненадежная вещь, и было трудно понять, на кого я могу положиться. Китти разрывалась. Полина была ее подруга, но и я тоже. Она никогда не симпатизировала Эрнесту и не доверяла ему. Китти несколько раз навещала меня, но каждый раз просила не говорить Эрнесту о нашей встрече.

— А то получится, что меня застукали во вражеском лагере, — объяснила она.

— Почему это я враг, если она вмешалась в нашу жизнь? Довольно несправедливо, тебе не кажется?

— Когда мы с Гарольдом расстались, можно было подумать, что я упала в туалет, так меня все жалели. Нужно время. Потом все вернется на свое место. Потерпи немного, дорогая.

Как-то днем, когда я думала, что Бамби спит, он услышал, как я рыдаю за обеденным столом, обхватив голову руками. Я не знала, что он в комнате, пока не раздался его голосок:

— О чем ты плачешь, мама?

— Солнышко мое, все хорошо, — сказала я, вытирая слезы краешком свитера.

Но все обстояло совсем не так. Так плохо мне еще не было, и держать себя в руках становилось все труднее. В начале ноября, когда прошло около шестидесяти дней нашего соглашения, я попросила Эрнеста ненадолго присмотреть за Бамби, чтобы я могла куда-нибудь уехать и собраться с мыслями. Он согласился, и в одиннадцать часов я попросила Китти сопровождать меня в Шартр, объяснив, что без хорошей компании я не смогу оценить замки и красоту пейзажа, хотя на самом деле просто боялась находиться одна.

На заходе солнца мы зарегистрировались в «Гранд-отеле», и хотя было довольно прохладно, Китти предложила до ужина погулять вокруг озера. Свежий воздух бодрил, а очертания деревьев были необычно четкие.

— Я много думала о моих брачных обетах, — сказала я Китти на полпути. — Об обещании любить его и в радости, и в горе.

— Горе определенно пришло. — Она нахмурилась. — Откровенно говоря, я натерпелась, пока разделалась со своими обетами. Теперь вижу — разве можно утверждать, что любишь человека дольше, чем длится любовь? А что до слов «да убоится жена…», я их никогда бы не стала говорить.