Александр Селисский - Трофим и Изольда

– Я бы привёл её сегодня, да муж нежданно приехал – говорит Костя. – Бедняжка чуть не погорела на горячем. Познакомлю её с вами, как только он исчезнет. Уверен, она всем понравится. И тебе тоже, Глеб!

Предложение «познакомить её, «блестяще прошедшую...» с Глебом, это было больше, чем Ника могла выдержать, сохраняя ироническое спокойствие. Значительно больше. Неизмеримо больше. Баритон, который некоторые считали басом, зазвучал и заполнил комнаты. Ответно запел стакан, забытый на подоконнике. В резонанс.

– Слушай ты, – задохнувшись от ярости, Ника забыла приличия, – слушай, ты! – кстати, подозреваю, что всю историю Костя выдумал. Произойди такое на самом деле, да ещё и с замужней женщиной, ничего бы он и никому не рассказал. Но это я подозреваю, а Ника о деталях, как известно, не задумывалась. – Слушай ты!!! – выдохнула она в третий раз. – Не моё дело где и с кем ты шляешься, но я категорически запрещаю водить в дом своих блЯдей!

Так она и сказала: блЯдей. Неправильно ударив голосом на «я». Может быть, от растерянности повторив ошибку Владимира Ивановича Даля, произвела родительный падеж, оставив ударение на корневом звуке. Не удивительно: хотя слово это и не латынь, вряд ли случалось Нике произносить его раньше, да ещё и склонять, да ещё и во множестве. И вдруг...

Посуда в шкафу зазвенела пожарным звоном.

Хрустальная люстра качнулась раз, другой, третий... Лампочки пригасли до красноватого цвета.

Мотька задохнулась и зажмурилась.

Поднимая потолок мощью звука, впервые за долгие годы совместной жизни стуча кулаком по столу, Глеб Алексеевич Решкин как пьяный грузчик орал на жену:

– Ни-кки-и-и-и! БлядЕЕЕей!!!

Доберман-пинчер Реро прижался брюхом к полу и испуганно смотрел на хозяина.

Стакан на подоконнике дрогнул, опрокинулся на бок, покатился, упал и разбился о пол.

Лампы снова накаливались, постепенно возвращаясь к нормальной белизне.

Да. Решкин был пурист.

Он стоял посередине комнаты, глядел на жену, осознавал содеянное и ждал взрыва. Но взрыва не было. Ника продолжала делать торт. Костя сидел на табурете, опустив голову к самым коленям. Затылок его постепенно краснел, плечи вздрагивали. Может, он плакал? От раскаяния...

Ника продолжала делать торт.

Ника продолжала делать торт.

В тот вечер она ни разу не перебила мужа и не сделала ему ни одного замечания. Но только в тот вечер. Она бы никогда не стала женой Глеба Решкина, если бы часто ошибалась в произношении! Называемом по науке, орфоэпия. Нет, не стала бы. Никогда в жизни.

Костя закончил рассказ. Они всё стояли на антресолях. Приближалось вечернее представление, пора было в гардеробную. Глеб Алексеевич Решкин теперь держал на руках маленькую макаку. Они глядели друг на друга и одинаковым жестом поглаживали носы, – каждый гладил свой. У Глеба нос был крупный, мефистофельский и пальцы длинные, как у музыканта. А у макаки носик маленький, короткий. И пальчики тоже.

Реплика «a’part» /франц."в сторону», «про себя»/, выпадающая из фабуле повествования – связана, однако, с его сюжетом : ДВА РЯДА ПОРТРЕТОВ VI5-А-VIS.

Потолок был высокий, мастерски сработанный потолок старой профессорской квартиры, в солидном доме. И конечно никто не стал портить его сверлениями, балками, крюками, а поставили на пол деревянное сооружение, похожее на большой кронштейн или на маленькую виселицу и к этому сооружению подвесили деревянную люльку в стиле «ретро». Настоящая деревенская, выдолбленная из цельного дерева, она потемнела от времени, и бока покрылись трещинами, однако тщательно лакированными. Инфант, однако, не был запелёнат и лежал вольготно, раскинув ручки и ножки. По современнейшим рекомендациям.

– Лучше всего ему, со временем, заняться теоремой Ферма, – твёрдо закончила разговор высокая дама. – Нет, нет и нет! Только теорема Ферма! Для того, кто докажет теорему Ферма, в науке откроется великое будущее! – дама говорила и её могучие груди покачивались в резонанс. Люлька тоже качалась. И ещё небольшая сумочка, совсем небольшая, размером с рублёвую купюру. Сумочка вовсе незаметная, если б не золотая защёлка и такая же золотая цепь вместо ручки. За неё дама держала сумочку согнутым безымянным пальцем.

Ребёнок закряхтел и укакался. То ли время пришло, но возможно и от ужаса: об эту теорему поломали зубы уже многие. Няня бросилась менять пелёнку, а дама проследовала в гостиную, где подавали кофе и уже повторяли слова «теорема Ферма». Научный авторитет дамы покоился на достижениях, известных даже и за границей. Академия Наук приняла её в свои члены. Не самая главная Академия, но всё же...

Академиком она себя чувствовала практически от рождения. Звание академика было в семье наследственным по отцовской линии. Среди предков не было поэтов, политиков, пушкарей, кавалеристов, авантюристов или, скажем, священнослужителей. Её папа, дедушка, прадедушка, прапрадедушка, все были академиками и кроме науки ничего знать не хотели. Ветви родословного древа почти доставали великого архангелогородца, оставляя, впрочем, простор для гипотез. Говорят же, будто и сам научный гений был сыном Петра Великого, а не безвестного мужика. Хотя до рождения Михайлы Васильевича император в тех краях не был несколько лет. И после тоже, хотя это значения иметь не должно. Так или нет, а в свободное от науки время дама охотно занималась резьбой по кости, туманно намекая, что это увлечение было свойственно и великому преобразователю родного государства. Только он не знал слова «хобби». А она знает.

Материнская же ветвь терялась в девятнадцатом столетии, завершаясь толпой интеллигентов-разночинцев. И здесь были совершенно другие, сказал бы я противоположные, традиции. Выше всего почитали близость к народу, более того, – служение ему, как истинную цель жизни настоящего интеллигента. Считалось, что народ, томящийся темнотой своей и малостью, жаждет этого служения, уповая на тех, кто, забыв собственный покой и благополучие, выведет его к свету и свободе. Мамин троюродный дед участвовал даже в покушении на царя, к сожалению, неудачном. После чего пытался скрыться, но был задержан прохожими. Подоспевшая полиция едва спасла его от расправы на месте. Сатрапы посадили предка в тюрьму, откуда он вынужден был бежать в Париж, где и остался навсегда. Его кузина поехала учительствовать в село, но крестьяне выгнали ее, во-первых, потому что сотворение мира в её изложении не совпадало с объяснениями батюшки, а ещё, чтоб не отвлекала детей от работы в поле и на огородах. С тех пор она жила в столице, посвятив себя изданию дешёвых книжек для народа. Родственники принадлежали к двум революционным, но стоящим на разных платформах, партиям и, проявив политическую принципиальность, больше ни разу не встретились. Хотя в Париже кузина бывала часто. Разумеется, пока можно было.