Диана Гэблдон - Чужестранка

— Однако я чертовски близок к этому, хочу я или нет, — продолжал он. — Думаю, что только потому и не умираю сию минуту, что очень голоден. Вряд ли я чувствовал бы голод на краю могилы.

Он закрыл один глаз, но другой, наполовину открытый, смотрел на меня не без насмешки.

— Ты мог бы встать на ноги?

Он подумал.

— Если бы моя жизнь зависела от этого, я, пожалуй, мог бы поднять голову. Но встать? Нет.

Я с тяжелым вздохом выползла из-под него и привела в порядок постель, а потом уж попробовала помочь ему подняться в вертикальное положение. Он простоял так несколько секунд, закатил глаза и повалился поперек кровати. Я поспешно нащупала пульс у него на шее — медленный, но сильный, он бился как раз возле треугольного шрама под горлом. Самое обычное истощение. Месяц в тюрьме, неделя тяжелого физического и нервного стресса, недоедание, раны, морская болезнь… все это привело к истощению сил даже в таком мощном организме.

— Сердце льва, — произнесла я, покачав головой, — и голова буйвола. Очень жаль, что ты не обладаешь к тому же шкурой носорога.

Я дотронулась до кровоточащего рубца у него на плече. Он открыл один глаз.

— Что такое носорог?

— Я думала, ты без сознания.

— А я и был. И есть. Голова у меня кружится, как волчок.

Я накрыла его одеялом.

— Теперь тебе нужны только сон и еда.

— А тебе, — сказал он, — нужна одежда.

Глаз закрылся, и он уснул.

Я не помню, как добралась до постели, но, очевидно, все-таки добралась, потому что проснулась я в ней. Возле окна сидел Ансельм и читал. Я подскочила в постели.

— Джейми? — прохрипела я.

— Спит, — ответил Ансельм, откладывая книгу в сторону. Посмотрел на свечу-часы. — Как и вы. А вы пребывали среди ангелов целых тридцать шесть часов, mа belle. [68] Моя красавица (фр.).

Он наполнил чашку из глиняного кувшина и поднес к моим губам. Пить вино в постели, даже не почистив зубы, всегда казалось мне верхом падения. Но совершать такое неподобающее действие в обществе одетого в рясу францисканца, да при этом в стенах монастыря… пожалуй, как-то менее непотребно. Кроме того, вино устранило неприятное ощущение во рту.

Я свесила ноги с кровати и сидела, раскачиваясь из стороны в сторону. Ансельм подхватил меня под руку и уложил обратно на подушку. Мне казалось, что у него четыре глаза и гораздо больше носов и ртов, чем требует необходимость.

— Мне немного не по себе, — сказала я, закрывая глаза.

Открыла один. Чуть лучше. По крайней мере передо мной лишь один Ансельм, хоть и несколько расплывчатый. Он наклонился ко мне, заметно обеспокоенный.

— Может, мне послать за братом Амброзом или братом Полидором, мадам? Я, к сожалению, слабо разбираюсь в медицине.

— Нет, ничего не нужно. Я просто села слишком резко.

Я сделала еще одну попытку — помедленнее. На этот раз комната и ее обстановка остались в неподвижном состоянии. На себе я теперь разглядела немало ссадин и синяков, которые порядком болели. Потрогала шею — она тоже болела. Я поморщилась.

— В самом деле, ma chere, я полагаю…

Ансельм двинулся к двери, готовый позвать на помощь: он был не на шутку встревожен. Я потянулась было за зеркалом, которое лежало на столике, но передумала: я не была к этому готова. Вместо зеркала я взялась за кувшин с вином.

Ансельм медленным шагом отошел от двери, остановился возле кровати и наблюдал за мной. Убедившись, что я не упаду в обморок, он снова сел. Я потягивала вино, и голова моя прояснялась; мне хотелось поскорее избавиться от последствий одурманивания опиумом. Итак, мы остались живы. Оба.

Мои грезы были хаотичны, полны насилия и крови. Мне все чудилось, что Джейми умер или умирает. Время от времени из тумана выплывало лицо застреленного мальчишки-солдата, круглое, удивленное, и за ним пряталось покрытое синяками и ссадинами лицо Джейми. Возникало и лицо Фрэнка — почему-то с пышными, большими усами. Я твердо знала, что убила всех троих, и чувствовала себя так, словно всю ночь занималась драками и резней, каждый мой мускул ныл от тупой боли.

Ансельм все еще сидел рядом и наблюдал за мной, положив руки себе на колени.

— Вы можете кое-что сделать для меня, отец мой, — сказала я.

Он мгновенно встал, готовый помочь, и потянулся за кувшином.

— В самом деле? Еще вина?

Я слабо улыбнулась.

— Да, но попозже. Сейчас я хочу, чтобы вы меня исповедовали.

Он был поражен, но профессиональная привычка к самообладанию взяла верх.

— Ну конечно же, chere madame, если вы этого желаете. Но не лучше ли было бы в таком случае послать за отцом Жераром? Он весьма опытен как исповедник, в то время как я… — Он пожал плечами с пленительным галльским изяществом. — Я, разумеется, имею полномочие принимать исповедь, но мне очень редко доводится делать это — ведь я всего-навсего бедный ученый.

— Я хочу исповедаться именно вам, — твердо заявила я. — И намерена сделать это сейчас.

Он покорно вздохнул и вышел, чтобы принести епитрахиль. [69] Епитрахиль — длинный нагрудник, надеваемый священником во время отправления службы или обряда. Надел ее и расправил пурпурный шелк, так что он падал ровными складками до самого подола черной рясы, сел, благословил меня и, откинувшись на спинку стула, замер в ожидании.

И я ему все рассказала. Все. Кто я и как сюда попала. О Фрэнке и о Джейми. И о юном английском драгуне с побелевшим веснушчатым лицом, умершем на снегу.

Пока я говорила, выражение его лица не менялось, разве что глаза все больше округлялись. Когда я закончила, он раз-другой моргнул, открыл рот, собираясь заговорить, но снова закрыл его и ошеломленно помотал головой, словно бы для того, чтобы ее прояснить.

— Нет, — терпеливо проговорила я и снова откашлялась, потому что голос у меня по-прежнему звучал как у охрипшей лягушки. — Вы ни о чем подобном не слыхали и вообразить себе такого не могли. Теперь вам понятно, почему я захотела рассказать вам об этом именно на исповеди.

Он рассеянно кивнул.

— Да. Да, я вполне понимаю… Если… но да. Разумеется, вы хотели, чтобы я никому ничего не рассказывал. Кроме того, поскольку вы поведали мне обо всем во время таинства, вы рассчитываете, что я вам поверю. Однако…

Он почесал в затылке, потом поднял на меня глаза. Широкая улыбка расплылась по лицу.

— Но как это чудесно! — негромко воскликнул он. — Как необыкновенно и удивительно!

— Я бы, пожалуй, не выбрала для определения слово «чудесно», — сухо заметила я. — Необыкновенно — это да.

И потянулась за вином.

— Но это же… чудо, — тихо произнес он, обращаясь как бы к самому себе.

— Если вы настаиваете, — со вздохом согласилась я. — Я хочу знать одно: как мне быть и что делать? Повинна ли я в убийстве? А также в прелюбодеянии? Поделать тут ничего нельзя, но я хотела бы знать. И поскольку я нахожусь здесь, как мне себя вести? Могу ли я… то есть должна ли я использовать то, что знаю, и изменять ход событий? Я даже не понимаю, возможно ли такое. Но если возможно, имею ли я на то право?