Диана Гэблдон - Чужестранка

…Позже я с криком пробудилась от крепкого сна.

— Ш-ш-ш, это всего лишь я.

Большая рука сдвинулась с моего рта. Свеча не горела, и в комнате было темным-темно. Я шарила руками вслепую, пока не наткнулась на что-то крупное.

— Тебе нельзя вставать с постели! — еще не до конца проснувшись, воскликнула я.

Пальцы дотронулись до гладкой и совершенно холодной кожи.

— Ты совсем окоченел!

— Ясное дело, окоченел, — ворчливо согласился он. — Я совсем голый, а в коридоре адский холод. Пусти меня в постель!

Я отодвинулась как могла на своей узкой кровати, а он прильнул ко мне нагим телом в жажде тепла. Дыхание у него было неровное, и он весь дрожал — от холода и слабости, как было подумала я.

— Господи, какая ты теплая! — Он прижался ко мне теснее. — Как хорошо обнимать тебя, англичаночка!

Я не стала спрашивать, какие у него намерения, — это было и так ясно. Не стала я и спрашивать, уверен ли он в своих возможностях. У меня были на этот счет сомнения, но я промолчала, не желая оказаться пророчицей.

Он наступил быстро и внезапно, миг соединения, такой знакомый и вместе необычный. Джейми глубоко вздохнул — с удовлетворением, а может, и с облегчением. Несколько секунд мы лежали неподвижно, словно боялись нарушить хрупкую связь неосторожным движением. Джейми нежно ласкал меня здоровой рукой, расправив пальцы на манер кошачьих усиков, чувствительные до дрожи. Наконец он начал двигаться, как бы задавая вопрос, а я отвечала ему на том же языке.

Мы начали деликатную игру медленных движений, храня равновесие между желанием и его слабостью, между болью и растущим наслаждением. Где-то в глубине сознания у меня промелькнула мысль, что я должна сказать отцу Ансельму о существовании иного способа остановить время, но тут же поняла, что не стоит, ибо это не способ, доступный священнику.

Я обнимала Джейми, стараясь не касаться шрамов на спине. Он устанавливал ритм, но предоставил мне установить силу наших движений. До самого конца мы молчали, только дышали тяжело. Почувствовав, как он устает, я обхватила его крепче и прижала к себе, ускоряя завершение.

Викторианцы [74] Викторианским называют в Англии время правления королевы Виктории (1837–1901). Клэр цитирует кого-то из писателей-викторианцев. называли это «маленькой смертью», и с полным основанием. Джейми лежал такой обессиленный и тяжелый, словно умер, только медленные удары его сердца возле моей груди говорили о жизни. Кажется, прошло очень много времени, прежде чем он шевельнулся и что-то пробормотал мне в плечо.

— Что ты сказал?

Он повернул голову и прикоснулся губами к моему уху. Я ощутила у себя на шее теплое дыхание.

— Я говорю, — произнес он тихонько, — что у меня совсем сейчас не болит рука.

Здоровой рукой он погладил меня по щеке.

— Ты за меня боялась?

— Да, — ответила я. — Ты, пожалуй, поспешил с этим.

— Ты права, — негромко рассмеялся он. — Я чуть не умер. Да, я тоже боялся. Но я проснулся от боли в руке и никак не мог снова уснуть. Метался и чувствовал себя ужасно одиноким. Чем дольше я думал о тебе, тем сильнее хотел тебя, и только на полдороге в твою комнату, в коридоре, подумал, как мне быть, когда я приду сюда. И когда я так подумал…

Он запнулся и снова погладил мою щеку.

— Ну вот, англичаночка, я, может, не чересчур хорош, но в трусости меня не упрекнешь, верно?

Я повернулась, чтобы ответить на его поцелуй, но тут у него вдруг громко заурчало в животе.

— Нечего смеяться, — жалобно проныл он. — Это ты виновата, моришь меня голодом. Это еще чудо, что я управился с тобой, питаясь одним бульоном да элем.

— Ладно, — со смехом сказала я. — Твоя взяла. Завтра получишь на завтрак яйцо.

— Ха, — отозвался он тоном глубокого удовлетворения. — Я знал, что ты будешь лучше кормить меня, если я предложу тебе подходящую приманку.

Мы уснули лицом друг к другу, крепко обнявшись.

Следующие две недели Джейми продолжал поправляться, а я продолжала размышлять. В иные дни я думала, что нам следует уехать в Рим, где двор Претендента пользовался влиянием, и… что там делать? В другое время я всем сердцем желала одного: найти безопасное и уединенное место, где мы могли бы жить спокойно.

Стоял теплый, ясный день, и капли воды падали с сосулек, намерзших за зиму на уродливых носах горгулий, [75] Горгулья — в готической архитектуре окончание водосточной трубы в виде морды фантастического животного. протачивая в снегу под ними глубокие отверстия. Дверь комнаты Джейми была открыта настежь, окна не занавешены, чтобы очистить воздух от смешанных запахов дыма и болезни.

Я осторожно выглянула из-за косяка двери — мне не хотелось будить Джейми, если он спит, но узкая кровать была пуста. Он сидел у открытого окна, полуотвернувшись от двери, так что лица было почти не видно.

Он был еще отчаянно худой, но плечи уже широко развернулись и выпрямились под грубой тканью одеяния послушника, вернулась и благородная осанка; он сидел твердо, уверенно, спина прямая, ноги поджаты под стул, линии тела четкие и гармоничные. Поддерживая здоровой левой рукой правую, он медленно поворачивал ее, согревая в лучах солнца.

На столе лежала кучка бинтов: Джейми снял повязку с покалеченной руки и теперь рассматривал ее внимательно и пристально. Я постояла в дверях. Отсюда его рука была отлично видна мне. Знак от раны гвоздем на ладони был мало заметен; к моей радости, это зажило хорошо: оставалась только маленькая розоватая точка, которая со временем исчезнет. На тыльной стороне рана зажила не столь благополучно: из-за попавшей в нее инфекции и последующего воспаления след от нее был размером с шестипенсовую монету, и струп еще не вполне сошел.

На среднем пальце розовели неровные края свежего шрама, тянувшиеся от самого основания до сустава. Большой и указательный пальцы, освобожденные от лубков, остались прямыми, но мизинец был весь скрючен; мне помнилось, что на нем я обнаружила целых три перелома и не смогла их соединить точно. Не вполне хорошо сросся безымянный палец, и поэтому он слегка выдавался вверх, когда Джейми положил руку ладонью вниз на столик.

Потом он повернул руку ладонью вверх и попытался подвигать пальцами. Ни один из них пока не сгибался больше чем на дюйм или два, а безымянный не сгибался совсем. Похоже было, как я и опасалась, что второй сустав полностью утратил подвижность.

Он продолжал вертеть руку то туда, то сюда, подносил к лицу, разглядывая неподвижные, скрюченные пальцы, покрытые рубцами, особенно заметными в ярком солнечном свете. Потом он вдруг опустил голову, прижал изуродованную руку к груди и, словно желая ее защитить, накрыл здоровой рукой. Он не издал ни звука, только плечи на мгновение дрогнули.