Жюльетта Бенцони - Оливье, или Сокровища тамплиеров

Оливье отвернулся от него и обнял Реми за плечи.

— Никогда я не оставлю заботу о вас и ваших близких, — сказал он с глубоким чувством, — где бы я ни был. Помни, что если вдруг тебе понадобится моя помощь, то дорога в мои края не так уж и длинна...

Больше четырех месяцев добирались путники до владений Папы. Ранняя в этом году зима почти сразу же обрушила на них пронизывающие ветры и снега, в которых терялся лошадиный след. Им пришлось пересекать темные леса, населенные стаями волков, с которыми не раз пришлось сражаться так же, как и с разбойниками, хотя бандиты предпочитали оставаться у огня в своих «берлогах», чем выходить на дорогу в поисках редких в это время года проезжих.

Так как Оливье был теперь не один, он решил воспользоваться кошельком, который дал ему Ален де Парейль, чтобы купить в Корбее себе и другу два просторных и теплых плаща с капюшонами и две пары крепких башмаков, способных выдержать долгую дорогу. О том же, чтобы приобрести коней, не было и речи, ибо их пришлось бы кормить и, может быть, бросить на съедение зверям. Они пойдут пешком, как паломники, которыми они и в самом деле тем больше становились, чем дольше шли. Дух бывалых тамплиеров, давно погребенный в глубине сердца, просыпался в них, оживал. И, прежде всего, преданность Деве, культ которой сделали повсеместным рыцари, носящие на своих плечах плащи с красными крестами. Для Оливье возвращение былой религиозной страсти было естественным, потому что она никогда в нем не умирала, но для Пьера, жизненный путь которого был полон насилия и мыслей об убийствах, это было не так-то легко. Тем не менее то, что произошло, благотворно повлияло на него, он принял это просто, без хвастовства и сохранил при этом свой непростой характер. Монту словно бы просыпался от глубокого сна. Оливье понял это, когда они прибыли в Санс, архиепископом которого был тот самый презренный Жан де Мариньи, и когда Монту остановился перед собором Сен-Этьен, чтобы послушать мощные удары колокола под названием Мари на свинцовой башне, он спросил:

— У вас в Провансе есть места паломничества к Богородице?

— Много! В одном Марселе их три: Нотр-Дам-де-Конфессион, Нотр-Дам-де-л'Ювон и Нотр-Дам-ла-Брюн. Есть и другие, но для меня особенно дорого одно, потому что матушка любила посещать его: Нотр-Дам-де-л'Этуаль в Мустье. Отец сказал мне, — добавил он с улыбкой, — что она ходила туда молиться Деве Марии, чтобы та помешала мне вступить в Храм.

— Ее молитва не была услышана.

— Нет, не была. Однако до последнего часа она глубоко и нежно почитала Ее... Это великолепное и почти дикое место: часовня притулилась к горе над деревней, спрятавшейся в глубине ущелья, под боком у маленького, но строгого монастыря.

— Тогда, пожалуйста, примем обет, что если Дева Мария поможет нам добраться невредимыми до земли Прованса, мы будем молиться в каждом посвященном ей храме на нашем пути, а закончим паломничество перед этим алтарем, когда прибудем в Валькроз...

— Если Валькроз еще существует...

Так они и сделали, но, конечно, обошлись без распевания псалмов и дневных молитв. На пути им встречались засады, опасности, часто погода была несносной, и со всем этим надо было бороться. Если на дворе бушевала буря, то путники находили в монастырях не только приют на ночь, но и могли остаться там на несколько дней. Оливье, вспомнивший, что был резчиком, всегда находил какую-нибудь статую, которую надо было подправить, или кусок камня, который можно было обтесать, а Монту тем временем участвовал в тяжелом труде церковной общины. В Фонтене, где им пришлось встретить Рождество, они провели две недели и столько же в Сито [81] Первый монастырь ордена цистерцианцев — Сито — был основан в 1098 г. . В великолепном Клюни, где Монту лечился от тяжелого гриппа, — около месяца, и так далее. Они обходили стороной владения бывших тамплиеров, особенно если в них теперь хозяйничали госпитальеры. Может быть, оттого, что они не скрывали, кем были раньше, им удавалось избегать снисходительной жалости бывших соперников. А пропуск, выданный Филиппом, им так и не понадобился, и они сохраняли его как память. Странники молились за эту странную душу, непостижимую для всех, кроме Бога, — душу человека, любившего Францию и презиравшего людей.

Когда, миновав Лион, они стали спускаться в долину Роны, суровый климат стал более мягким. Еще нежаркое солнце сияло в безоблачном небе. Река катила бурные воды, но на ее берегах попадались спокойные бухточки. Увидев это, Оливье сошел со старой римской дороги и спустился к воде. Там, не сказав ни слова, он начал раздеваться.

— Что такое, что вы делаете? — поинтересовался Монту.

— Собираюсь помыться, и вам советую.

— Мне? Еще очень холодно, и у меня нет желания снова свалиться с какой-нибудь хворью.

По правде говоря, опрятностью он не отличался. В Париже Монту решался иногда зайти в баню, но не столько чтобы соблюсти гигиену, сколько в надежде встретить там одну из тех соблазнительных плутовок, что имели обыкновение туда наведываться. К тому же, в Храме не слишком любили мыться, и после того как Монту силой вынудили покинуть Орден, он продолжал придерживаться того принципа, что грязь сохраняет тепло, особенно зимой. Во время его болезни в Клюни брат-лекарь мыл ему лицо и руки, но на большее не решался. Оливье, хотя и терпел запахи, исходившие от товарища, потому что знал, что пахнет не лучше, по-настоящему страдал от грязи, которая накопилась на теле за многие недели пути. Искушение окунуться было слишком сильным: он не устоял и вошел в воду, вырвав прежде клок травы, которым скреб себя изо всей силы, не питая, однако, иллюзий: без мыла отчистить себя по-настоящему было невозможно. Вода была холодная, но бодрящая, и хотя он пробыл в ней недолго, а потом вынужден был снова надеть поношенную одежду, тоже нуждавшуюся в хорошей стирке, он почувствовал себя гораздо лучше, когда снова пустился в путь. Главное, легче стало на душе. Он хотел омыть в реке душевные язвы и смыть телесную грязь, чтобы ступить на родную землю обновленным. И он чувствовал, что ему это удалось. Лишь одна колючка осталась в сердце, ядовитая заноза от его последней встречи с Од. Уверенность в ее любви к нему поддерживала его во время заключения в Пассиакуме. Тем горше было разочарование. Особенно если учесть, что он был старше на двадцать лет, и так естественно было с ее стороны предпочесть юношу своего возраста, хорошо сложенного, любезного, который унес ее подальше от Нельской башни в ту проклятую ночь. Сейчас она и ее мать, должно быть, соединились с Реми... а Жильда, конечно, решил изменить свою будущую жизнь из-за любви к ней. Тщетно Оливье твердил себе, что так лучше, но он не мог отделаться от мыслей, приносящих ему страдания.