Кейт Фернивалл - Жемчужина Санкт-Петербурга

Она резко остановилась, тяжело дыша. Во дворе было тихо и непривычно пусто. Только Даша и широкогрудая стояли, привязанные к железному кольцу на стене. Они беспокойно топтались на месте, порывались бежать и бились друг о друга боками. В дальнем конце двора, за конюшней, был небольшой сарайчик, в котором находилось некое подобие рабочего кабинета главного конюха. Дверь была открыта. Внутри, в темноте, Валентина различила широкоплечую мужскую фигуру. Мужчина стоял на коленях к ней спиной, низко опустив кудрявую черную голову.

— Семен! — позвала она и услышала нотки страха в своем голосе.

Едва это слово слетело с ее уст, она поняла свою ошибку. Это был не главный конюх, это был его сын, Лев. Он склонился над чемто на полу. Сердце ее вновь отчаянно забилось, и она ринулась к двери.

— Лев, где…

Семен Попков, его отец, был прямо перед ней. Главный конюх лежал на земле, широко раскинув руки и устремив черные неподвижные глаза к небу. Горло его было перерезано от уха до уха. Валентина не представляла, что в человеке может быть столько крови. Весь ее мир как будто выкрасился в красный цвет. Кровь пропитала рубаху, залила волосы, разлилась по полу. Красные пятна плавали в самом воздухе, и от ее запаха девушка чуть не задохнулась.

В голове у нее затуманилось. Она моргнула, словно движением век могла заставить исчезнуть то, что лежало перед ней, потом моргнула еще раз, после чего перевела взгляд на сына казака. Слезы текли у него по щекам. Он держал отцовскую руку крепкими пальцами, точно хотел вырвать его из цепких объятий смерти. Валентина прикоснулась к спине молодого мужчины и почувствовала, что он весь дрожит. Она погладила его, ощутив пальцами, как напряжены его мускулы под рубашкой, и почувствовала отчаяние, которое свело их.

— Лев, — прошептала она и, желая както смягчить его боль, прикоснулась к его волосам, тугим, как проволока, смоляным завитушкам. — Какой ужас! Он был хорошим человеком. За что они и его?..

Попков поднял голову и отстраненно посмотрел на пятна крови на деревянных стенах. В этот миг, наверное впервые в жизни, из него потоком хлынули слова.

— Мой отец им был не нужен. Он ничего для них не значил. Ничего! Они это сделали лишь для того, чтобы показать, на что способны. Силу свою продемонстрировать. И чтобы предупредить тех, кто работает на других таких, как вы.

Он замолчал. Слова эти поразили ее.

Валентина еще долго стояла рядом со Львом. Все ее тело будто судорогой свело. Она представляла искалеченное тело Кати, вспоминала лицо отца, прислушивалась к полным боли стонам, которые вырывались из горла казака. Чтобы както утешить великана, она положила руку на его плечо, хотя понимала, что и ему, и ей утешения сейчас нужны меньше всего. В душе у нее разрасталась всепоглощающая ярость.

— Лев, — наконец твердо произнесла она, — они заплатят за это.

Молодой человек поднял на нее черные глаза.

— Я не успокоюсь, — прорычал он, — и ничего не забуду, пока не умрет последний из них.

— Я не забуду, — эхом повторила она.

Взгляд Валентины скользнул на бездыханное тело Семена, человека, который когдато в первый раз посадил ее на спину лошади (тогда ей едва исполнилось три года) и который всегда первым бросался к ней, когда ей случалось падать. Он отряхивал пыль, громогласно смеялся и снова усаживал девочку в седло.

— Не забуду. И не прощу.

Тихие слова ее прозвучали, как клятва.

Усадьба притихла. В комнатах не горел свет. Все старались производить как можно меньше шума и разговаривали вполголоса, словно в доме с покойником. Валентине хотелось распахнуть окно и закричать: «Она еще не умерла!», но она молча сидела на кушетке в гостиной рядом с матерью, стараясь не обращать внимания на боль, которая грызла ее изнутри.

Мать и дочь в ожидании тяжелых шагов доктора на лестнице были погружены в свои мысли. Солнце пробивалось сквозь прикрытые шторы, и в комнате было жарко, но Валентина ощущала какойто внутренний холод. Взглядом она следила за тонкими пальцами матери. Они то переплетались, то хватали краешек кружев на рукаве, то на миг замирали на коленях под лавандовым утренним неглиже, хотя ее стройное тело оставалось неподвижным. Это движение рук матери тревожило Валентину сильнее, чем выражение отчаяния на ее лице и яркий алый румянец, проступивший на щеках. Елизавета Иванова была из тех, кто никогда не теряет самообладания. При виде ее нервно снующих пальцев Валентина утратила ощущение безопасности.

— Сколько еще? — взволнованно пробормотала девушка.

— Доктор давно не выходит. Это плохой знак.

— Нет, это значит, что он старается помочь ей. Он не сдается. — Она попыталась улыбнуться. — Ты же знаешь, какая Катя упрямая.

Елизавета Иванова всхлипнула, но тут же одернула себя. Ее воспитали традиционным образом, подобные ей считали предназначением женщины являться при муже не более чем бессловесным украшением, хорошо выглядеть, сопровождать супруга при каждом выходе в свет и рожать ему детей, один из которых обязательно должен быть сыном, для продолжения рода. С последним пунктом ей не повезло. Она родила двух здоровых девочек и, похоже, не могла простить себя за то, что так и не произвела на свет наследника, поскольку полагала, что это ей наказание от Всевышнего за какието смертные грехи. Теперь проклятие пало на ее младшую дочь.

Несмотря на то что мать имела множество знакомых и вела светскую жизнь, Валентине порой казалось, что Елизавета Иванова очень одинока. Когда она обнимала дочь, что случалось нечасто (они вообще редко прикасались друг к другу), девушку поражало, какое у матери теплое тело. Собственная кожа была холодной как мрамор.

Даже сейчас пышные золотистые волосы матери были элегантно собраны, и она сидела в своем панцире из французского шелка и кружев, с каркасом из китового уса и аметистовой брошью, идеально выпрямив спину и расправив плечи. В эту минуту Валентине показалось, что матери давно известно, насколько опасен этот мир, и именно поэтому она всегда во всеоружии и всегда напряжена.

Полиция прочесывала поля и лес, но пока никаких людей с винтовками обнаружено не было.

— Мама, — мягко прошептала Валентина, — если бы революционеры не задержали меня в лесу, я бы вернулась домой задолго до того, как Катя проснулась, мы бы с ней отправились купаться, и она не пошла бы в папин кабинет…

Елизавета Иванова обернулась и внимательно посмотрела на дочь. Ноздри ее дрожали, а глаза словно обесцветились, как будто их обычную густую голубизну смыло невыплаканными слезами.

— Не вини себя, Валентина. — Она взяла дочь за руку.

— А папа думает, что это я виновата.

— Твой отец очень зол. Ему нужно когото обвинять.