Кейт Фернивалл - Жемчужина Санкт-Петербурга

— Йенсу плохо, — резко бросила Валентина, глядя на черную шляпу.

В глаза женщины ей смотреть не хотелось.

— Дядя Йенс! — Мальчишка скатился по лестнице и подставил плечо под другую руку мужчины.

— Спасибо, — пробормотал инженер. — Добрый вечер, графиня. — Когда они поднялись на лестницу, он освободился от помощи и даже поклонился. — Чем я обязан такой честью?

— Алексей о тебе волновался, — со змеиной улыбкой ответила Серова. — Он, когда узнал, что ты нездоров, извел меня, так ему хотелось тебя увидеть. И в конце концов заставил приехать.

Йенс взъерошил каштановые волосы мальчика.

— Со мной все в порядке.

Он открыл ключом дверь в свою комнату. Когда все вошли, возникла некоторая неловкость. Йенс опустился на колени перед Алексеем.

— Ты чтото принес?

— Подарок. Для вас. — Мальчик улыбнулся.

Его мать скривилась:

— Это он сам придумал.

Под мышкой Алексей держал ящичек размером с коробку для туфель. Он протянул ее Йенсу. Тот осторожно приоткрыл крышку, заглянул внутрь и засмеялся.

— Вы только посмотрите!

Внутри коробки, на подстилке из соломы, сидела, собравшись в комок, большая белая мышь. Зверек чтото торопливо жевал, сердито поглядывая на них красными глазкамибусинками.

— Я подумал, пока вы болеете, — мальчик покосился на Валентину и тут же снова отвернулся, — он мог бы побыть вашим другом. Если вам скучно. Его зовут Аттила.

— Аттила? — Йенса снова охватил безудержный смех, обернувшийся приступом надсадного кашля. Мышь недовольно пискнула, показав желтые зубки. — Это чудо. Настоящее сердце гунна в шерстяной шубке. Спасибо, Алексей. Мы подружимся с ним.

Он поцеловал мальчика в щеку, и маленькие руки обвили его шею.

— Не цепляйся, — приказала мать.

Руки тут же опустились, но Йенс отвел мальчика к столу, где они вместе склонились над Аттилой. Валентина и Наталья Серова посмотрели друг на друга с затаенным интересом.

— Я слыхала, он изза вас стрелялся на дуэли, — негромко произнесла графиня.

— Не совсем.

— Значит, его рана на вашей совести.

— Его рана, — сухо ответила Валентина, — на совести того, кто спустил курок.

— Мне рассказывали, что это был милейший капитан Чернов. Он до сих пор набирается здоровья на Черном море. А вы часом не знаете, кто стрелял?

— Это что, допрос?

Графиня улыбнулась — холодно, одними губами.

— Я просто интересуюсь. Вы же знаете, как нехорошие слухи разлетаются по Петербургу.

— Их разносят нехорошие люди.

Вызывающий взгляд Валентины не понравился Серовой. Она отвернулась, и девушка, воспользовавшись случаем, подошла к столу и остановилась за спиной Йенса. Положив руку ему на плечо, она склонилась над коробкой и стала с улыбкой наблюдать за проделками Аттилы. Мать с сыном задержались ненадолго, но, прежде чем они ушли, Йенс снова присел, поцеловал мальчика в щеку и пообещал построить для Аттилы такой мышиный замок, что все грызуны в мире обзавидуются. Он прижал мальчишку к себе.

— А вы приедете к нам, когда выздоровеете? — робко спросил Алексей. — Мы еще будем кататься верхом?

Йенс заколебался. В комнате стало тихо, лишь было слышно, как тикают часы. Графиня замерла.

Валентина с улыбкой ступила к мальчику и потрепала его по плечу.

— Конечно, он приедет. Ведь ему нужно будет показать тебе новый замок Аттилы.

Йенс внимательно посмотрел на нее, потом кивнул:

— Конечно.

Холодные глаза Натальи торжествующе блеснули, и, шурша шелковыми юбками, она вышла из комнаты.

Валентина отворила тяжелую дверь и вошла в церковь. Она почувствовала сладковатый запах и ощутила большое замкнутое пространство, которое должно было бы надавить на нее тяжестью тысяч прочитанных здесь молитв, но не надавило. Оно показалось ей пустым.

— Отец Морозов, — обратилась она к высокому человеку в черном, который зажигал свечку под иконой Девы Марии.

Он повернулся с ласковой улыбкой.

— Вернулась, значит.

— Вернулась.

Валентина стояла на мраморном полу, в окружении фресок и икон. На тонких свечах горели неподвижные огоньки. Святые смотрели на нее грустными миндалевидными глазами, как будто это она была грешницей и лгуньей, а не человек в длинной черной рясе. Но, видимо, она разбиралась в людях лучше, чем они. За доброжелательной улыбкой и добрыми словами скрывался язык, который с большей охотой лгал, чем читал молитвы.

— Вы его видели?

— Сегодня ты не услышишь от меня ничего нового: Виктор Аркин здесь больше не бывает. Тебе, дочь моя, всегда рады в храме, но это место создано для мира и молитвы, а не для гонений.

— Когда вы видели его в последний раз?

— Я уже говорил тебе. Несколько недель назад.

— Вы знаете, где он сейчас?

— Нет.

— Вы в этом уверены?

— Уверен. — Бледные глаза священника прикрылись, кожа у их внешних уголков, сухая, как бумага, покрылась многочисленными морщинками, когда он улыбнулся. — Я говорю правду.

— И вы ничего о нем не слышали?

— Только то, что он был ранен.

— Сильно?

— Не знаю. Но мне сказали, что он уехал в Москву. Правда ли это — о том мне неведомо. — Он прикоснулся к висящему на груди распятию.

— Передайте ему от меня, что всю жизнь он не сможет скрываться.

Священник умиротворенно улыбнулся и задул зажженную тонкую свечку, которую держал в руке.

— Здесь храм Божий, дочь моя. Позволь Ему усмирить то, что заставляет тебя так упорно преследовать Виктора. — Он перекрестил ее двумя пальцами.

— Благодарю вас, батюшка, но лучше бы Он помог мне найти его.

— Здесь я тебе не помощник.

Валентина ясно видела за напускным добродушием напряженное внимание и холодный расчетливый ум, не желающий ей помогать. Она резко развернулась и быстро вышла из церкви. За спиной у нее по сырому помещению эхом прокатился голос:

— Благослови тебя Господь, дочь моя.

— Она уже ушла?

Отец Морозов кивнул.

— Но она вернется.

Внизу, в забитой церковной кладовой, Аркин сидел за столом, заваленным горой отпечатанных красной краской прокламаций. Он готовил их для раздачи на следующем митинге: проводил посредине листков ногтем большого пальца и складывал пополам.

— Почему она никак не успокоится?

— Эта девочка настойчива. — Морозов положил ладонь на кипу листовок с воззванием «Объединяйтесь! Власть рабочим!» и прибавил: — Как и ты.

В углу комнаты на табурете негромко бормотал никелевый самовар, и рядом с ним на оловянной тарелке лежал пирог. Священник посмотрел на нехитрую снедь и нахмурился.

— Виктор, если ты хочешь, чтобы рана твоя зажила, тебе нужно есть. И спать.

— Не сейчас, святой отец.

— А когда?

Аркин оторвал взгляд от листовок. Он похудел (он и сам это замечал), щеки ввалились, скулы выпятились и заострились, серые глаза потемнели. Даже Елизавета говорила ему об этом. Она любила подолгу всматриваться в его глаза, словно думала, что может увидеть в них его истинную сущность.