Полина Федорова - Милый плут

Серафима прекратила чтение и вопросительно посмотрела на Альберта:

— Ну, как? Эта моя стихотворная повесть будет называться «Основание Казани».

— Замечательно! — воскликнул он. — Это мне нравится много больше, нежели про садовника, который не в силах помешать расти траве и от этого страдает и не находит себе места.

— Правда? — из-за большого живота она осторожно присела на канапе рядом с мужем и благодарно посмотрела ему в глаза.

— Конечно, правда, — улыбнулся Факс и взял ее ладони в свои. — Твоя повесть будет самым лучшим историческим произведением, написанным о нашем городе.

— Спасибо тебе.

— Мне-то за что?

— За то, что ты есть…

Звонок в передней прозвучал нетерпеливо и совершенно неожиданно. На город опустился вечер, время визитов давно закончилось, и столь поздним гостем мог быть только очередной пациэнт.

— Как не кстати… — вырвалось у Серафимы.

Альберт Карлович вздохнул и отнял свои руки от ладоней жены. И тут в гостиную ворвался князь Мустафин.

— Что случилось? — с тревогой поднялся навстречу ему Факс. — Что-то с вашей женой?

— Да! — разъяренно произнес князь.

— Тошнота? Рези в животе? Неужели корчи? — скинул он с себя архалук и отыскивал взглядом сюртук.

— Нэт, нэ корчи, — вращая глазами, рыкнул Мустафин. — Она смэется.

— Смеется? — замер с сюртуком в руках Факс.

— Да, смэется, — повторил князь. — Надо мной смэется. Я эй уше дыва раза сыказал, што она не шена мне, а она только сымэется. Когда сыкажу тыретий раз, она сабсим перестанет быть маэй шеной.

— Значит, она чувствует себя неплохо? — начал успокаиваться Альберт Карлович.

— Она нэплохо, я плохо! — зло выдохнул Мустафин. — Ты ей шивут тругал?

— Трогал, — подтвердил Факс. — Чтобы выяснить, где болит и насколько сильно поражен ядом желудок.

— Ну, итэ латны, — прошипел князь. — Ты дуктыр, тибе мужнэ. Но защим ты ей сылова каварил?

— Успокаивал ее, — начал понемногу раздражаться, в свою очередь, Факс. — Чтобы она не повторила новой попытки отравления.

— А о щастьи ты каварил? — вкрадчиво спросил Мустафин.

— А на «ты» мы с вами давно перешли? — не ответил на вопрос князя Альберт Карлович.

— Каварил или нэ каварил? — не унимался Мустафин.

— Каварил , — выдохнул ему прямо в лицо Факс. — Говорил, что она еще будет счастлива в этой жизни.

— Знащит, со мыной она нэсщастнэ?

— Да! — глядя прямо в потемнелые глаза князя, сказал Альберт Карлович.

— А-а! — зарычал Мустафин и, выхватив из ножен кинжал, что висел у него на поясе, занес его над Факсом. И тут, бог его знает как — они оба, кажется, и не заметили, — между ними оказалась Серафима. Она встала как раз под занесенным кинжалом, прикрывая собой Альберта.

— Не сметь! — закричала она, глядя прямо в бешеные глаза князя. — Не сметь так разговаривать с моим мужем! Вы, — она стала наступать на князя своим животом, — врываетесь в наш дом, вы машете здесь своим ножом, а знаете ли вы, скольким людям помог мой муж? Что будь то утро, день или ночь, когда за ним приезжают или зовут к больному, он собирает свой саквояж и идет туда, где его ждут?

Серафима продолжала наступать, тесня Мустафина к дверям.

— Так вот, — продолжала она, — я требую, чтобы вы немедленно покинули наш дом, и никогда более, слышите, никогда…

Альберт Карлович, несколько мгновений стоящий истуканом, пришел наконец в себя и, не сводя странного взора с Серафимы, в котором ясно читалось восхищение и восторг, оттеснил ее в сторону.

— Вы слышали, что сказала моя жена? — зашипел он на князя, не обращая никакого внимания на кинжал в его руке. — Мы хотим, чтобы вы покинули наш дом. Немедленно.

Мустафин наконец перестал пятиться. Он встал как вкопанный, выпучив глаза и тяжело дыша. Затем, взревев зверем, резко повернулся и, пнув сапогом дверь, вылетел из комнаты. Какое-то время слышалось громыхание его сапог по ступеням, и наконец все стихло. Серафима облегченно вздохнула и села на канапе. Альберт сел рядом и взял ее ладони в свои.

— На чем мы остановились? — спросил он, с восхищением глядя на жену.

— Ты сказал, что тебе понравилась моя повесть в стихах, — не очень уверенно произнесла Серафима.

— Да, понравилась, — подтвердил Факс.

— Потом я поблагодарила тебя.

— А за что меня-то благодарить? — улыбнулся он.

— За то, что ты есть, — влюбленно глядя на мужа, сказала Серафима.

— Нет, это я благодарю тебя, — серьезно произнес Факс.

— За что? — посмотрела она ему в глаза.

— За то, что есть ты , — ответил Альберт и прижался губами к ее мягкой ладошке.

Дочку назвали Соней. Сие существо покуда только и делало, что ело, спало и благополучно справляло под себя разные естественные надобности. Правда, иногда Серафима замечала, что Соня молча лежит с открытыми глазами, и взгляд ее настолько осмыслен и глубок, что казалось, сейчас она раздумывает вовсе даже не о том, перекусить ей или вздремнуть, а решает некие проблемы бытия, которые лучшие мировые умы оставили неразрешенными специально для нее. В ней явно угадывалась будущая поэтическая и философская натура, задатки коей, несомненно, были получены от матери. Впрочем, сие глубокомысленное лежание Сони чаще всего означало, что дело сделано и пора менять пеленки. А за окном мрачно темнели тучи, из-за коих все никак не могло пробиться солнце.

Как-то днем, более похожим на поздний вечер, Серафиму позвала в переднюю горничная.

— Там гимназистик какой-то пришел с письмом, а отдавать его не хочет, — пожала плечами она. — Альберта Карловича требует.

Серафима спустилась в переднюю и увидела юношу в гимназическом мундире, совсем еще мальчика, стеснительно переминающегося с ноги на ногу.

— Здравствуйте, слушаю вас, — сказала Серафима Сергеевна.

— У меня письмо к доктору Факсу, — произнес гимназист, пытаясь вести себя естественно и по-взрослому, что еще больше подчеркивало юность и неловкость визитера.

— Его сейчас нет дома, — ответила Серафима. — Но я могу передать письмо мужу, как только он вернется.

— У меня поручение передать письмо лично ему в руки, — заявил гимназист, и на его лице выступил румянец.

— Что ж, тогда вам придется подождать Альберта Карловича или зайти позже, — спокойно произнесла Серафима.

— Хорошо, я зайду позже, — поклонился гимназист и направился было к дверям, однако остановился и резко обернулся: — Впрочем, я отдам вам письмо. Это даже к лучшему.