Анна О’Брайен - Меч и корона

Надо было бы, конечно, с криком бежать из той комнаты.

А вместо этого я покорилась. Но все то время, пока Людовик трудился во имя Божие, я молила Пресвятую Деву не допустить, чтобы я зачала. Если каким-то чудом Людовику удастся свершить то, что упорно не удавалось ему на протяжении целых двенадцати лет, если дитя окажется сыном, то этот брак останется ловушкой, из которой мне вовеки не выбраться.

Вовеки.

Как оказалось, близкая степень родства — пустой звук.

Я стала молиться еще горячее, когда тощие бока Людовика прижали меня к простыням папской постели. Евгений сумел на удивление разогреть всю мужественность Людовика — на сей раз он не выходил из меня гораздо дольше, чем бывало прежде, а затем издал хриплый победный стон, свидетельствующий о том, что сам он удовлетворение получил. Как неудачно, что он завершил свои труды, закрыв глаза и лихорадочно шепча молитвы. Я ни малейшего возбуждения не ощутила. Лежала, как каменное изваяние на гробнице, пока Людовик не покончил со своим делом, после чего скатился с ложа и преклонил колена на молитвенной скамеечке у распятия. Он что, так и не прерывал своих молитв? А Бог — закрывал ли Он уши, слыша все тот же самый голос, настойчиво взывающий к Нему? Помолившись, Людовик вернулся на ложе, поцеловал меня в губы и почти сразу уснул, подложив кулак под щеку, как ребенок.

Я же до самой зари лежала не сомкнув глаз, в крайнем смятении.

— Увезите меня домой, — потребовала я от Людовика, когда утром он пробудился со словами горячей благодарности, вызывавшей у меня тошноту. — Я желаю сегодня же уехать.

Я не могла ни минуты больше оставаться на этой вилле, которая стала свидетелем полного крушения всех моих замыслов.

Дай Бог, чтобы королевское семя Людовика пропало втуне. Дай Бог воистину!

Едва мы вернулись в Париж — через два с половиной года после отъезда из него, — как на меня снова навалилась дурнота, преследовавшая во все время морского путешествия до Сицилии. У меня пропал аппетит, силы оставили меня, я погрузилась в полнейшую апатию, а настроение упало до самых отороченных мехом башмаков, которые пришлось опять надеть в страшном холоде старинной крепости вместо легких туфелек из мягкой замши, какие носят в Палестине. Меня не утешило даже то, что Мари была снова вместе со мной. Этой крепенькой светловолосой девочке исполнилось теперь пять лет; она обещала вырасти настоящей красавицей, но я была для нее незнакомкой, как и она для меня. Стоило мне отпустить ее, и девочка сразу бросилась к своей нянюшке, а бусы из лазурита, которые я привезла ей из Антиохии, были тут же заброшены ради любимой старой куклы. Она без устали рассказывала о своем пони, которого подарил ей Людовик. Мари совсем не скучала по мне, и я была вынуждена признаться себе, хотя и с немалым огорчением, что тоже по ней не скучала. Дети интересны, когда подрастут, когда с ними уже есть о чем поговорить.

Нет, эта встреча вовсе меня не обрадовала.

За стенами дворца Сите Сена покрылась толстой коркой льда, ветер на улицах пробирал до самых костей, да и в мои покои задувал ощутимо, несмотря на застекленные окна, закрытые еще и ставнями — аббат Сюжер позаботился о том, чтобы отремонтировать апартаменты к моему возвращению. Если тем самым он хотел снова втереться ко мне в милость — после отвратительного сговора с Его святейшеством, — то в этом он потерпел поражение. Для примирения нужно было гораздо больше, чем разукрашенные гобеленами комнаты, сколь бы искусно ни были те вышиты. Сюжер всего-навсего позолотил решетки моей темницы.

Руки и ноги у меня болели, я чувствовала тошноту.

— Вы и без меня хорошо понимаете, что с вами, государыня, — сказала, подойдя ко мне, Агнесса, с чистым куском полотна наготове: меня рвало в таз, уже в третий раз после того, как поднялась утром с ложа.

Я застонала.

Я невыносимо страдала.

Боже праведный!

Единственным облегчением всех моих мук служило то, что хотя бы не приходилось созерцать невыносимо торжествующую физиономию Людовика. Сияя от предвкушения скорого отцовства, он отправился еще раз на поклонение руинам некогда цветущего городка Витри-ле-Брюле. Там он посадил рощу кедров, привезенных из Иерусалима, символ своего покаяния. Я надеялась, что уцелевшие жители, близкие тех, кто был сожжен, оценили этот жест.

Заточенная во дворце Сите, я дрожала от ярости. Молитвы папы Евгения достигли престола Всевышнего, и Бог их услышал. Истечения мои прекратились. Королевское семя Людовика, черт бы его побрал, вопреки всему принесло плоды.

«Королева возлегла на ложе. Вот-вот родится дитя!

Славься, Господи Боже!»

Эта весть передавалась из уст в уста, она гремела по всему дворцу.

Я тряслась и стонала — знакомая боль, рвущая тело на части, овладела мною. Знакомая? Эти муки были хуже всего, что я испытывала до тех пор, и разум мой страдал не меньше тела. Если это мальчик, наследник французского трона, то стены дворца сомкнутся вокруг меня, словно стены монастыря вокруг новой монахини — до смертного часа. Если я подарю Людовику сына, он никогда и ни за что не отпустит меня. У него будут и наследник, и Аквитания, и что бы я ни говорила, я ничем не смогу помешать его зловещему триумфу.

«Вот-вот свершатся роды. Родится наследник Капетингов».

Даже в мои покои долетали рев труб и радостные возгласы тысяч глоток, заглушавшие мои вопли боли — ребенок рвался на свет.

Мне это радости не приносило. Это дитя может навеки приковать меня к целомудренному ложу Людовика.

Роды выдались трудные. Казалось, время застыло на месте. Людовик с неуместным восторгом передал мне свои искренние и горячие поздравления, распорядился отслужить благодарственную мессу по случаю появления на свет своего сына и наследника, а мне в подарок прислал драгоценный камень. Еще один из многих.

Я же стонала и тужилась, отхлебывая время от времени красное вино — в него добавляли какую-то гадость, заглушавшую боль, — и выполняла распоряжения тех, кто ухаживал за мной: Агнессы и мадам Мадлены, королевской повитухи. Людовик специально приставил ее ко мне, дабы печься о моей жизни. По крайней мере, мне хотелось так думать. Если бы пришлось выбирать между мною и сыном-наследником, не знаю, как бы она поступила.

Боль была жуткая, зато и облегчение пришло неописуемое. С того дня, когда я сообщила Людовику, что его (и папы Евгения) усилия в Тускуланском дворце увенчались успехом, меня оградили буквально от всего. Жизнь моя больше мне не принадлежала: от рождения этого ребенка зависело слишком многое. В свои двадцать восемь лет я стала просто сосудом, в котором рос будущий наследник французской; короны. Сюжер неустанно приходил ко мне, дабы помолиться о моем здравии. Людовик — по мере того как округлялась моя талия — заваливал меня все новыми ненужными подарками. Руки и ноги у меня стали как ледышки: холод стоял невыносимый, Сена вся покрылась льдом, словно нарочно — чтобы и я, и весь дворец пребывали в покое.