Луиза Мишель - Нищета. Часть первая

— Вы удивляете меня.

— Почему? Подумайте сами: ведь уже тысячи лет пролетариат добровольно или по принуждению трудится, обогащая меньшинство. Труд должен быть уделом всех классов общества. Если вы хорошенько подумаете над этим, моя мысль перестанет вас изумлять.

— Я всегда считал, что за вычетом равномерно распределенных налогов каждый имеет право получать плату, соответствующую его труду.

— Да, если б рабочие были дикарями и в одиночку боролись с силами природы, если б они ничего не унаследовали от прошлых поколений и на них не лежало бы долга перед потомками.

— Но если всякий труд будет бесплатным…

— Я понял: вы хотите знать, каким принципом следует руководствоваться при распределении продуктов труда?

— Совершенно верно.

— Доля каждого должна быть пропорциональна его потребностям, а не его труду.

— Леон-Поль, вы переворачиваете в моей голове все вверх дном, — сказал миллионер. Он был так увлечен пылкими речами бывшего учителя, что забыл о своем недуге; на него точно повеяло дыханием новой жизни. Некоторое время оба собеседника молчали.

— Мне не совсем ясна нарисованная вами картину — возобновил беседу старик. — Правда, я понимаю, вы не можете за несколько минут изложить всю систему ваших взглядов. Но я чувствую, что она всеобъемлюща.

— Не только всеобъемлюща, сударь, но и основана на легко доказуемых научных истинах.

— Однако осуществима ли она сейчас?

— Безусловно; по крайней мере я так думаю.

— С помощью революции?

— Да, мирной революции, не требующей полной гармонии материальных сил общества, которую так трудно достичь в наш век индивидуализма, век духовной и моральной анархии. Каждый член должен начать социальное возрождение с самого себя.

— Это утопия, мой друг. Без коренных перемен в законодательстве…

— Законы, не основанные на нравственности, — лицемерие, ловушка для людей. Говорю вам, надо начинать с семьи, с отдельных индивидуумов.

— И вы сами…

— Я? Я мог стать писателем, но, чтобы служить людям, сделался метельщиком, — с гордостью ответил бывший учитель.

Сен-Сирг протянул к нему дрожащие руки. Два человека, пролетарий и аристократ, олицетворяющие враждующие классы, крепко обнялись. Это было как бы примирением Нищеты и Труда с Богатством…

— Да, господин Сен-Сирг, — продолжал Леон-Поль, — да, я стал метельщиком, во-первых, чтобы уплатить свой долг человечеству, а во-вторых, чтобы служить ему.

— Но вы могли бы лучше служить ему пером, чем метлой, — заметил миллионер.

— Мне понадобилось и то, и другое. Чтобы жить и писать, надо быть совершенно независимым, ведь это — главное условие честности писателя. При моем пылком воображении, достаточно ясном рассудке и природной склонности к творчеству, я мог бы, как многие другие, зарабатывать кучу денег, развлекая и превращая публику под предлогом обличения гнусных нравов духовенства. Но я слишком высоко ставлю литературу, чтобы добывать себе хлеб, копаясь в этой грязи… Я предпочел выметать уличную грязь.

— Вы могли писать не только романы.

— Да, я так и поступил; но мои работы не печатали. Я доверил бумаге плоды своих исследований, своего жизненного опыта. Об издании моих трудов позаботятся люди, а не провидение.

Лицо старика болезненно исказилось. Приложив руку ко лбу, он повторил:

— Люди, а не провидение… Вот именно!

В дверь постучали; больной облегченно вздохнул, думая, что это нотариус. Но вошел не нотариус, а врач.

— Дювало, — промолвил Сен-Сирг, — мне очень плохо, зрение слабеет, веки точно свинцом налиты… Успею ли я продиктовать завещание? Не обманывайте меня; ведь я мужчина.

— Знаю.

— И не страшусь смерти.

— Не сомневаюсь в этом. Вот лекарство, которое сохранит вам жизнь и ясность мысли в течение двух часов.

— Спасибо, доктор!

Больной выпил содержимое флакона, принесенного врачом. Оказалось ли веры в это средство достаточно, или оно действительно было столь сильным, но Сен-Сирг почувствовал неожиданный прилив бодрости и, едва доктор вышел, возобновил разговор.

— Итак, перед тем как сойти в могилу — возьмем последний урок! Вы говорите, мой друг, что подлинная нравственность — в любви к ближнему?

— Да, конечно! — ответил Леон-Поль. — Вся нравственность может быть выражена тремя словами: жить для других.

— Это, право же, возвышеннее христианской морали, которая учит добровольно терпеть невзгоды и лишения. Жить для других — значит хранить чистоту души, уважать умерших и заботиться о потомках?

— Вы правильно меня поняли. Мы получили наследство от тех, кого уже нет, и обязаны передать его потомкам, по возможности, преумножив.

Приход нотариуса помешал Сен-Сиргу ответить.

Чиновник расположился за тем самым столом, за которым несколько часов назад сидели трое заговорщиков. Не спеша, он развернул лист гербовой бумаги вынул из кармана серебряную ручку с пером и кожаную чернильницу, подтянул манжеты и приготовился писать.

Старый богач начал диктовать свою последнюю волю. Нотариус прочел вступительные фразы:

— «Я, нижеподписавшийся, Максис де Сен-Сирг проживающий постоянно в имении Лавор (округ Иссуар, департамент Пюи-де-Дом), а временно — в Париже в отеле „Клермон“, на улице Сены, в присутствии четырех свидетелей…»

— Где же они? — прервал миллионер нотариуса.

Представитель закона ответил, что это несущественная формальность: свидетели подпишут завещание после того, как им его прочтут, а при составлении документа их присутствие необязательно.

Больной был возмущен. Неужели он, гордившийся тем, что ни разу в жизни не погрешил против истины совершит перед смертью фальшивый поступок?

— Пусть позовут первых встречных! — приказал Сен-Сирг.

Пока ходили за свидетелями, он взял учителя за руку и закрыл глаза, чтобы сосредоточиться.

Вошло четверо мужчин. Трое из них были слугами отеля, четвертый — уличный разносчик, порядочный проныра, если судить по его физиономии. Он положил лоток с товаром в угол двери и украдкой оглядел присутствующих.

— Ого! — воскликнул разносчик, увидев Леон-Поля и протягивая ему руку. — Какой случай привел вас сюда?

Бывший учитель притворился, что не замечает его движения, и оставил вопрос без ответа.

Черные глаза разносчика блеснули. Он оглядел Леон-Поля и покачал головой, кусая губы, с видом, не предвещавшим ничего хорошего.

— Вы что же это? — тихо спросил он, проходя мимо учителя, чтобы занять свое место рядом с другими свидетелями. — Много о себе вообразили! Мило, нечего сказать! Старого товарища не признали!

Бывший учитель с презрением взглянул на него.

— Товарища? Полноте, Лезорн, разве я не знаю, что вы за птица?