Дороти Иден - Виноградник Ярраби

— И я обещаю также, — в глазах Юджинии мелькнула боль, — не писать больше писем мистеру О’Коннору, поскольку это вызывает у вас недовольство. Конечно, кроме одного короткого объяснительного письма. Вы должны мне разрешить написать его. — Так как муж все еще не проронил ни слова, она встревоженно спросила: — Гилберт, ведь вы простите меня, надеюсь?

Отзвук привычной повелительной интонации, хоть и совсем слабенький, позабавил и обрадовал его. Он хотел иметь жену послушную, но не раболепную.

— У меня было достаточно оснований для недовольства, — сказал он. — Любовные письма, обращенные к другому мужчине.

— Но ведь то были лишь письма, — умоляюще произнесла Юджиния.

— Надеюсь, что так, — ворчливо отозвался он, чувствуя себя весьма неуютно от сознания собственной вины.

Впрочем, это чувство не слишком его отягощало — любовная страсть, которой он предавался минувшей ночью, утолившая жажду и явно неизбежная, как-то не вязалась с ощущением вины.

— Вы делаете это потому, что так велит вам долг в вашем понимании? — спросил он.

— Естественно. А почему же еще? Если нам суждено прожить всю жизнь вместе, необходимо уладить существующие между нами раздоры. Вы сказали, что я живу в мире мечты, и я сознаю, что вы были правы.

— Похоже, вы этой ночью многое передумали.

— Да. Я слышала, как вы вернулись домой.

Гилберт пытливо взглянул на жену.

— Но я не слышала, чтобы вы поднимались наверх.

— Я спал внизу, на диване.

Он не собирался напоминать Юджинии о другом человеке, проведшем ночь на диване, но это случайно пришедшее на ум объяснение оказалось удачным. Ее всю передернуло, и больше она не сказала ни слова.

После этого, также по воле случая, в столовую вошла с кофейником на подносе Молли Джарвис. Увидев Юджинию, она в нерешительности остановилась. Наверное, она рассчитывала, что Гилберт, по обыкновению, будет завтракать в одиночестве, и ей не терпелось обменяться с ним несколькими словами.

«Надо нам быть в таких делах поосторожнее», — подумал он с беспощадной трезвостью, какой требовала сложившаяся ситуация.

Ну а в остальном?

Образы столь резко отличающихся друг от друга женщин отчетливо предстали перед его мысленным взором: жена, при всей своей покорности холодная, изящная, грациозная; и полногрудая, плавно движущаяся Молли с мягкими щеками и опущенными долу глазами.

Вот они перед ним: одна — вино марочное, другая — столовое, и каждая — он ясно сознавал — абсолютно необходимая часть его виноградника и его жизни. С пронзительной ясностью Гилберт понял, что ни с той, ни с другой расстаться не может.

Голос его прозвучал резко, хотя он вовсе не желал этого.

— А где Эллен, миссис Джарвис? Почему вы прислуживаете за столом?

Молли не подняла глаз. Поставив кофейник перед Юджинией, она спокойно ответила:

— Эллен кормит завтраком мистера Кита. Он сегодня утром поздно проснулся. Ничего больше не требуется, мэм?

— Нет, благодарю вас, миссис Джарвис. Кит случайно не заболел?

— Нет. Он совершенно здоров, мэм.

— Я сейчас поднимусь в детскую. Гилберт, нам пора подумать об обучении Кита. Он такой непоседа! Надо чем-то занять его голову.

Миссис Джарвис удалилась, но в памяти продолжала снова и снова возникать одна и та же картина — смятая постель в ее комнате… И льющийся с веранды сладкий аромат жимолости.

— Гилберт?

— Да, милочка. Вы про Кита? Он еще слишком мал для гувернантки, вы не находите? Впрочем, поступайте как знаете. Но почему надо сейчас обсуждать эту тему?

— Да просто чтобы хоть о чем-то поговорить, — сказала Юджиния, и в ее голосе впервые прозвучала нотка отчаяния. — Я не хочу, чтобы слуги знали о нашей ссоре.

— Вы, как всегда, совершенно правы. — Гилберт встал. — Я пришлю столяра починить ваш стол. Мне жаль, что я его поломал.

Юджиния быстро наклонила голову. Он боялся, что она пытается скрыть слезы. Ему было очень неловко. Естественным было бы обнять и поцеловать ее, но в сознании еще слишком свежа память о другой женщине в его объятиях. Пусть Юджиния, такая холодная и исполненная достоинства, постоит немного на своем пьедестале.

При максимальной осторожности и осмотрительности есть полная возможность устроить так, чтобы обе женщины были счастливы. Или по крайней мере довольны своей судьбой. А разве может вообще человек надеяться на что-то большее?

Он быстро чмокнул склоненную шею жены. Сегодня его душевное здоровье, как никогда, было связано с виноградником. Вчера он заметил на лозах, привезенных из Малаги, следы мохнатой гусеницы. Надо будет перебрать каждый листочек. День был многообещающий — ясный и солнечный.

Он уже достаточно времени уделил женщинам и их проблемам. Пока хватит. Гилберт вышел, насвистывая, пересек двор возле кухни и даже головы не повернул.

Оставшись одна, Юджиния больно закусила губы. Чего она, собственно, ожидала? Сцена примирения прошла прекрасно, не так ли? Гилберт был великодушен, хотя и нечрезмерно, и, кажется, простил. Пойти дальше было бы фальшью, не мог этого допустить мужчина с его гордостью. Да и со стороны такой женщины, как она, было бы фальшью признаться, что после того, как вчера она заперла свою дверь, ей вдруг по непонятной причине захотелось, чтобы он все-таки ворвался к ней.

Сжавшись, она изнутри прислонилась к двери, ощущая во всем теле какую-то странную боязливо-восторженную дрожь. Он был просто великолепен в своей ярости. Когда Гилберт начал пинать ногой ее стол, она почувствовала сильнейшие рези в животе, а когда перестал дубасить кулаками в дверь, просидела несколько часов в темноте, говоря себе, какая ужасная вещь — насилие. Подобная сцена никогда не должна повториться.

Однако при всем том в Юджинии совершилась какая-то странная метаморфоза. Она неотступно думала о том, каково это испытать, как тугой узел гнева в его теле распускается, а место его заполняет нежность — нежность, которую, в этом она была уверена, она могла бы пробудить к жизни. Только бы Гилберт предоставил ей такую возможность. Однако пока что, по всей видимости, он не собирался освобождаться от своего праведного гнева. Придется ей проявить терпение.

Ну что ж, это ей по силам, и времени более чем достаточно — вся жизнь, как ее собственная, так и его.

Конечно, особого уважения к самой себе Юджиния не испытывала. Письмо, которое она должна написать Колму, краткое и жесткое, как ни смотри, — чистейшее предательство.

Выводя строки этого письма, она плакала от стыда и горя.

«Я убедилась, что в конечном итоге не способна на раздвоенное существование. Простите меня, дорогой Колм. Сможете ли вы когда-либо меня простить? Случилось нечто такое, что заставило меня осознать: мне необходимо попытаться стать цельной и чистой сердцем. Это мой долг по отношению к моему мужу и моему ребенку. Наша затянувшаяся связь не может получить никакого реального завершения. Мы позволяем самим себе превращаться в плод нашего воображения, мечту…»