Эльза Вернер - Благородная дичь

В этот момент позади них послышался чей-то голос, произнесший несколько слов по-словацки. Бернек быстро обернулся и нахмурился, заметив человека, выступившего из-за кустов.

– Что нужно, Зарзо? – спросил он.

Зарзо униженно поклонился, подошел ближе и снова заговорил по-словацки.

Однако Ульрих прервал его приказанием:

– Говорите по-немецки! Вы ведь знаете, что я не говорю иначе с людьми, понимающими этот язык, а вы его хорошо знаете… Ну, в чем дело?

Зарзо, стройный парень с ярко выраженными характерными чертами своего народа, был в обычном костюме местных горцев, но у него был значок барского лесничего, а за плечом висело ружье. Его черные волосы гладко ниспадали по обе стороны головы, весь он казался робким, скромным, но выражение черных жгучих глаз не соответствовало той приниженности, с какой он подошел к хозяину имения. Он говорил по-немецки довольно бегло и произнес на этом языке:

– Я только еще раз хотел просить вас, барин… ведь я должен уйти из Рестовича?

– Да, через неделю.

– Я знаю, знаю, барин. Но я все же надеялся, что вы возьмете меня обратно.

– Нет! – резко ответил Бернек.

В глазах словака сверкнул странный взгляд, в котором чувствовалась злоба, но он продолжал с прежним смирением:

– Клянусь своей душой, это больше не повторится. Простите, барин!

– Неповиновения и сопротивления я никогда не прощу, и в особенности сказанных вами тогда слов. Ведь вы еще помните их, Зарзо?

Взор лесника робко потупился, но он, положив руку на сердце, как бы в подкрепление своей клятвы, произнес:

– Клянусь, барин, нет! Я решительно не знаю, что наболтал и наделал в тот день. Я ведь был совершенно…

– Пьян, – холодно добавил Бернек. – Это я видел и, не будь этого, не ограничился бы простым увольнением. Но все равно, действовали ли вы в сознании, или нет, вы должны уйти из Рестовича и никогда не показываться здесь.

Паула отошла в сторону, не зная, уйти ли ей или остаться. Ей теперь впервые довелось присутствовать при том, как обращался Бернек с людьми, не относящимися к его ближайшей дворне, и впечатление этого у нее было не особенно благоприятно. Стоя пред словаком, Ульрих всей своей фигурой представлял строгого повелителя, не допускающего ни поблажки, ни прощения.

Однако Зарзо видимо не испугался этого. Он кинулся к ногам хозяина, стал умолять его то по-словацки, то по-немецки, клялся всеми святыми, что никогда больше не позволит себе неповиновения. Он произносил все это самым покорным тоном, но от молодой девушки не ускользнула дикая ненависть, таившаяся в его глазах.

Бернека все просьбы словака отнюдь не тронули, он презрительно молчал на все его мольбы и, наконец, повелительно подняв руку и указывая на дорогу, крикнул:

– Вон! Я не желаю больше ничего слушать! Мой приказ остается неизменным.

Зарзо поднялся, очевидно поняв, что всякая дальнейшая попытка будет бесполезна, однако, уходя, кинул на бывшего хозяина взгляд, полный страстной ненависти и демонической злопамятности.

Ульрих обернулся к молодой девушке так же спокойно, как и раньше; только что разыгравшаяся сцена не взволновала его.

– Сожалею, что вам пришлось выслушать все это, – заговорил он и вдруг замолчал, а затем, окидывая лицо девушки пытливым взглядом, медленно добавил: – Вы, кажется, считаете меня очень суровым и безжалостным?

– Да, – с резкой откровенностью ответила молодая девушка.

Ульрих изумился, впервые услыхав этот тон от Паулы, и поспешил произнести, словно извиняясь:

– Вы не знаете здешнего народа. Если я хоть раз допущу открытое неповиновение, например вот такое, как позволил себе этот Зарзо, то мой авторитет у всех других рухнет безвозвратно, и никто уже не станет повиноваться мне. Здесь же нужно управлять железной рукой, иначе ничего не достигнешь.

– Но ведь этот человек валялся у вас в ногах, – с упреком возразила девушка, – он просил и умолял вас, как человек, впавший в полное отчаяние.

– Совершенно верно, но это не помешало бы ему убить меня в ближайшую же минуту, если бы я оставил его поступок без наказания. Тут безразлично, простил бы я его или нет. Ведь для него я – не хозяин, дающий ему кусок хлеба, а чужак, который залез сюда и которого он и вся его братия ненавидят от всей души. Знаете ли вы, что он крикнул мне, когда я во что бы то ни стало хотел добиться повиновения и применил для этого даже насилие? „Попомню я тебе это, немецкая собака“. Простили бы вы это?

– Нет, – ответила девушка. – Но ведь он, как вы сами сказали, был тогда пьян.

– Совершенно верно, он не сознавал, что говорил, иначе не позволил бы себе подобной выходки. Этот парень подл, как и все мужики тут, но между собой они иначе меня и не называют. Я это отлично знаю.

– И среди таких людей вы живете… По доброй воле, – не скрывая своего возмущения спросила Паула.

– Ну, к этому привыкаешь! – пожал плечами Бернек. – Это вам кажется непонятным, или, вернее, вы, по-видимому, полагаете, что нужно быть прирожденным тираном, чтобы привыкнуть к этому? Не трудитесь отрицать, я это ясно вижу по вашему лицу.

Паула холодно поклонилась ему, говоря:

– Простите, мне нужно пойти домой, госпожа Альмерс не любит, если я неаккуратна, а мне еще нужно переодеться к чаю. Еще раз – простите!

С этими словами она поспешно взбежала по лестнице и скрылась в комнате, выходящей на террасу.

Ульрих, облокотившись на каменный столб парапета, глядел ей вслед, тихо бормоча:

– И нужно же ей было как раз попасть на эту сцену! Теперь я окончательно проиграл у нее.

Бесконечно горькое выражение появилась на лице Ульриха, глубоко чувствовавшего, что он не создан к тому, чтобы нравиться женщинам. Именно это сознание сковывало его уста при встречах с девушкой, которую он полюбил со всем пылом поздно проснувшейся страсти. Он отнюдь не ошибался относительно того впечатления, которое произвела на нее только что разыгравшаяся сцена, так как ясно видел по лицу все ее ощущения. Если до сих пор она лишь боялась его – мрачного, недоступного человека, – то теперь она ненавидит в нем тирана, лишь батогами управляющего своими подчиненными. Так мог ли он при таких условиях просить ее руки и сердца?

Несомненно, даже не взирая на все это, он получил бы ее согласие – умная тетка, конечно уж, позаботится о том, чтобы ее протеже в этом случае тоже проявила свое „благоразумие“, но именно такого „да“ он и опасался. Значит, сон о счастье, ярко светившийся в его душе, при пробуждении обнаружит только холодный прозаический расчет?

Он знал, что это будет так, и понимал, что вечное подозрение и неуверенность не дадут ему ни на минуту покоя. В каждом слове любви, в каждой улыбке он будет видеть только ложь и поведет жизнь мученика с молодой женой, браком с которой будет обязан лишь своему богатству.