Джинн Калогридис - Алая графиня

Из-за снегопадов деревянная дверь разбухла. Даже отпертая, она открылась только после хорошего толчка. Распахнув дверь, я кинула на пол еловую лапу, как следует вытерла о нее ноги, вошла, захлопнула за собой дверь и раскидала оставшиеся душистые ветки по комнате.

Маттео уехал почти два месяца назад, но в комнате до сих пор стоял запах его розмариновой воды, оливкового мыла, пергамента и чернил. Никуда не делся и безошибочно узнающийся дух мужского тела. В комнате было зябко — камин давно не топили. Этим утром я обещала Господу, что забуду все свои страхи и не стану думать о возможной гибели Маттео, буду верить, что Всевышний внял моим молитвам о его благополучном возвращении. Чтобы доказать искренность своих намерений и свою веру, я разожгу огонь, и к возвращению мужа в комнате станет тепло и уютно.

Еще вчера я принесла и сложила у каминной решетки дрова, предусмотрительно захватила для растопки можжевеловой коры. Сегодня я вынула из кармана трут и кремень с кресалом. Мне пришлось ударить камнем о сталь не один раз, чтобы выскочила искра и трут занялся. Я сидела на пятках, раздувая его, и размышляла о своем странном замужестве.

Другие женщины решили бы, что мне несказанно повезло. Маттео недоставало благородного происхождения и поддержки семьи, но своим умом и способностями он сумел добиться удивительно высокого положения. К тому же мой супруг был недурен собой: выше многих мужчин, со стройными руками и ногами, пусть и немного худощавыми, с густыми волосами цвета темной меди, которые в сумерках казались почти черными. Волосы он стриг коротко и часто прятал их под красной фетровой шапочкой, плотно облегавшей голову, — такую же носил и его начальник Чикко. От природы Маттео был светлокожим, хотя из-за частых путешествий с его лица не сходил загар. Светло-карие с ореховым оттенком глаза излучали спокойствие и задумчивость. У него был красивый рот, хотя на верхней губе имелся шрам, оставшийся после какого-то несчастного случая, произошедшего в детстве. Говорил Маттео всегда спокойно и доброжелательно. Иногда, если он увлекался беседой, в его речи проскальзывал явный тосканский акцент.

За все семь лет, проведенные при дворе герцога, Маттео никогда не обделял меня своим вниманием. На праздниках, на летних пирах с играми в саду, на охоте Маттео всегда оказывался рядом со мной. Он, кажется, знал все подробности моего бытия, постоянно интересовался, как я поживаю, а особенно тем, хорошо ли проходят мои уроки. Он спрашивал, добра ли ко мне Бона, грубит ли Катерина, какие предметы нравятся мне больше других, чем я люблю заниматься в свободное время, какие книги читаю. Я, в свою очередь, забрасывала вопросами его. Я узнала, что он из Флоренции, точнее, из Оспедале дельи Инноченти, самого большого воспитательного дома в городе.

— Сначала я жил в приюте, но уже скоро был спасен оттуда одним покровителем, — рассказывал Маттео. — Меня воспитывали монахи церкви Сан-Марко. Я немного подрос и отправился в университет в Павию, где меня заметил Чикко.

— Значит, во Флоренции у тебя никого нет? — спросила я. — Ни родственников, ни приемной семьи, в которую можно было бы вернуться?

— Никого. Зато у меня там много хороших друзей. — Он чуть поколебался, тонко улыбнулся и продолжил: — Тебе понравится во Флоренции. В этом городе некого бояться, не то что здесь… — Маттео вдруг понял, что это крамольное высказывание, и отвел глаза. — Люди там счастливее, они свободно выражают свои мысли. Самые лучшие в мире художники живут во Флоренции, потому что им покровительствуют тамошние правители.

— Нет города прекраснее Милана, — твердо возразила я, хотя никогда нигде не бывала, боялась путешествий и Бона была моим главным прибежищем в жизни.

— Как только ты увидишь Флоренцию, твое мнение переменится, — пообещал Маттео.

Я не слишком задумывалась о своей дружбе с ним. Он был добр ко мне, но ненавязчив. Иногда, отвлекшись от разговора за общим столом, я ловила на себе взгляд Маттео, но в таких случаях он густо краснел и отводил глаза.

Кажется, становясь старше, я все сильнее привязывалась к нему, однако, следуя строгим религиозным наставлениям Боны и собственному желанию искупить родительский грех, нисколько не интересовалась возможным замужеством и плотскими удовольствиями. Мир — пугающее, злое место, мне повезло, что я живу под крылышком у Боны. Когда мне было лет двенадцать, я просила герцогиню отправить меня в монастырь, но она отказалась. Потом я была благодарна ей за это. Оказалось, Галеаццо, напившись, любит наносить ночные визиты в женские обители, уверенный в том, что его право сеньора распространяется и на этих несчастных затворниц. Я поклялась никогда не выходить замуж, хранить девство и не служить никому, кроме Господа и Боны, до конца своих дней. Поэтому я не принимала в расчет ухаживания Маттео.

Зато герцог не обращал никакого внимания на мои клятвы. Когда мне исполнилось шестнадцать, он велел Боне присмотреть для меня мужа. Приданого я не имела, поэтому о достойной партии речи не шло. Через несколько месяцев герцог понял, что Бона намеренно затягивает дело, и объявил, что я выйду замуж за старшего конюшего Боны, некоего Ридольфо, который как раз недавно овдовел. Это был толстопузый седой старик, не испытывавший интереса ни к каким изящным искусствам. Он разбирался только в лошадях и собаках, да и в тех плохо. Недавно один жеребец, выведенный из себя постоянными побоями, даже выбил ему передние зубы. Собаки ненавидели Ридольфо по той же причине. Я нисколько не сомневалась в том, что его покойная жена с радостью покинула общество такого супруга. Ридольфо еще при ее жизни бросал похотливые взгляды на меня и других молодых женщин. Уж ему-то нежное девичье тело наверняка сгодится и без всякого приданого.

Узнав о грозящем мне замужестве, я рыдала и умоляла Бону отменить свадьбу или устроить побег. Она очень сопереживала мне, но не могла ослушаться мужа. По мере того как приближался назначенный день, мне все больше казалось, что я схожу с ума.

Тогда Маттео пошел к герцогу и попросил моей руки.

Брачная церемония состоялась в июле. На скромном венчании в домовой церкви присутствовали Бона, ее придворные дамы, Чикко и другие писцы, товарищи Маттео. Мой жених был так ошеломлен собственным поступком, что не смел даже бросить на меня взгляд. После обряда он поцеловал меня не в губы, как полагается мужу, а в лоб. На скромном пиру, устроенном в зале для слуг на первом этаже, Маттео смотрел на кого угодно, только не на меня. Тем вечером он выпил больше обычного, так же как и я, — по-видимому, не только невеста боялась предстоящей брачной ночи.

Мы пришли к нему в комнату, где кто-то успел усыпать постель лепестками роз. Франческа, камеристка Боны, быстро помогла мне раздеться до рубашки, а Маттео скрылся за распахнутыми дверцами гардероба — надо полагать, чтобы снять одежду. Когда Франческа ушла, я забралась в постель, натянула на себя одеяло и принялась ждать, предполагая, что сейчас мой супруг явится в обнаженном виде.