Бертрис Смолл - Разбитые сердца

Граф Альженейский положил руки на плечо Ричарда и тихо проговорил:

— Милорд, как бы я хотел найти слова, которые утешили бы вас.

Только это и можно сказать человеку, чья рана не оставляет надежды ни на утешение, ни на помощь.

— Все слова уже сказаны, — глухо отозвался Ричард, неуклюже прошел мимо стола, где стекал воск со свечей, догоравших среди кубков, подносов с фруктами и вычерченных нами карт, и опустился на кровать.

Едва его голова коснулась подушки, как золотой обруч упал, на минуту остановился на ребре, покатился по полу и застыл на голой, вытоптанной земле. Хьюберт Уолтер нагнулся и поднял его. Взяв обруч обеими руками, он сурово произнес:

— Еще не сказаны слова проклятия: тот, кто благословил тебя, да будет благословен, а тот, кто тебя проклял, да будет проклят. Всемогущий Бог, чьим словом и властью возложена моя роль на меня, Уолтера Солсберийского, в день моего назначения, вынеси теперь свой приговор Филиппу, королю Франции, и иже с ним Гуго, герцогу Бургундскому. Они вступили в сговор, цель которого — вернуться домой в момент, когда истинным христианам надлежало сообща освободить святые места, где твой сын и наш господь Иисус Христос творил чудеса свои и пролил свою священную кровь. Всемогущий Боже, да будут они тобою прокляты во веки веков. Порази, молю тебя, их ум, тело и душу; да загниет их плоть, да иссохнет жизненная сила, да будут их жены бесплодны, дочери станут шлюхами, а сыновья перестанут им повиноваться. Навлеки на них болезни и нищету, и да возьмет их себе отец лжи в этом мире, и в мире после него, чтобы они вечно ступали по самой нижней дороге ада. — Он помолчал, глубоко вздохнул, и словно пурпуровый свет озарил его лицо. — Во имя отца, и сына, и святого духа. Аминь.

Ричард не шевельнулся и не разжал уст. Альженеец и Рэйф вторили: «Аминь», а последним к ним присоединился и мой слабый, приглушенный вином голос.

Последовала неловкая пауза. Альженеец и Уолтер стояли и смотрели на короля, Рэйф не отрывал глаз от вычерченных с таким трудом карт, потом внезапно повернулся и бросился к ложу Ричарда.

— Милорд, — вскричал он, забыв понизить голос и визжа как истеричная женщина, — нам пора на штурм! Все трусы и предатели ушли, остались самые лучшие. Вы поведете их к победе!

— При двадцати сарацинах на одного нашего, Рэйф? И практически без лошадей! Должен ли я вести тех, кто мне верит, на верную смерть? Кому это пойдет на пользу, кроме моих врагов?

— Вы мудро сказали, сир, — горько проговорил альженеец. — После гибели цвета Англии и Аквитании под Иерусалимом Филипп стал бы на западе всесильным.

— И ваш брат Иоанн… — сердито заговорил Уолтер. Складывалось такое впечатление, что умозрительная оценка предполагавшихся планов Филиппа утешала этих людей, ставших жертвами его вероломства.

— Мой брат Иоанн не создан для того, чтобы завоевывать королевства, — заметил Ричард. — Да и времена нынче не те. Оставьте меня одного, мой верный Альжене и мой добрый Уолтер; ступайте спать. Утром я приму решение.

— Время приносит утешение, — сказал Уолтер, словно стоял перед родственниками покойного.

— И месть, — тихо пробормотал Альжене.

Они вышли из палатки, и Рэйф, все еще стоявший на коленях перед кроватью Ричарда, поднял голову.

— Сир, если дело лишь в лошадях, я могу выкрасть их у сарацинов. Арабские лошади настолько выдрессированы, что их никогда не держат в загонах. Они бродят между шатрами, а по привычному зову следуют за тем, кто их позвал, как стадо баранов. Мне эти приемы известны. Я могу выкрадывать их по десятку за ночь и приводить к вам. Какой же я дурак, что не додумался до этого раньше!

— Послушай, — сказал Ричард почти грубо. — Уолтер верный и пылкий человек и хорошо знает своих англичан. Альжене тоже вполне надежен. Робико Богемский соблюдает обет: отказывается от мяса, вина и женщин, пока сарацины удерживают Иерусалим. Магистр тамплиеров храбрый человек, хотя и монах. Но сегодня после слов бургундского герцога все они пришли к единому мнению: этот крестовый поход закончен!

Рэйф упал на кровать и зарыдал. Я подумал о его потерянной юности, отнятой мужской силе, неудовлетворенной жажде мести. Вскоре он заснул, всхлипывая во сне как ребенок. Сколько раз он так рыдал по ночам?

Я лежал в своем углу, думая обо всем понемногу. В тот день почта была из Акры — не с ней ли пришли приказы Филиппа? Не дотянулась ли сюда из Парижа длинная рука друга, обернувшегося врагом, чтобы убить надежду на победу в час, когда стало возможным ее достижение? Неужели Филипп, уезжая, приказал герцогу Бургундскому выжидать до последнего момента, а потом заявить об отказе участвовать в штурме? Кто мог это знать? И узнает ли кто-нибудь об этом когда-то? И что дальше? Какое решение утром примет Ричард, куда оно его поведет? Обратно в страну, которой правил, к женщине, которая его любила? Станет ли он искать утешения в маленьких радостях повседневного существования, чтобы в один прекрасный день сказать: «Когда я участвовал в крестовом походе…» или «Помню, однажды, в Палестине…»

Я знал, что Ричард не спит. Он вздыхал, беспокойно ворочался, и кровать скрипела под ним. Всего однажды, и то не больше чем на час, он показался мне скорее героем, нежели простым человеком. Я не любил его, как Рэйф, не восхищался им так безоглядно и не благоговел перед ним, как Уолтер и Альжене. Его отношение к Беренгарии всегда стояло между нами. Но через этот барьер я видел, быть может, яснее тех, кто, любя его, были свободны от необходимости заглядывать вперед, и в этот час догадывался о его мыслях и чувствах. Даже то благословенное ощущение единства и покоя, царившее среди нас в последние недели, получило сейчас какой-то горький привкус. Нисколько не богохульствуя, я думал о том, что за триумфальным крестным ходом в Вербное воскресенье последовали одинокие мучения в Гефсимане. (Анна, винные пары все еще мутят мне мозг. Это была просто пустая мысль. Ричард Плантагенет никогда не казался мне похожим на Христа.)

Я пошарил под подушкой и мягко сказал:

— Сир, я знаю, вы не спите. Хотите уснуть?

Несколько секунд ответа не было. Потом он вымолвил, так же мягко:

— Я мысленно прохожу весь путь, шаг за шагом, признавая каждую ошибку, каждый неправильный шаг, каждое не мудрое слово. Знаешь, когда был проигран наш крестовый поход? Ты же был там и видел, как это произошло! От стен Иерусалима я сейчас вернулся в Лондон, в Башню Вильгельма!

— Нет, — спокойно сказал я. — Это просто ночная мысль, сир. Такие мысли всегда кажутся правдоподобными только ночью и всегда пагубны. Утром мы осознаем свое заблуждение.

— Эта мысль верна. Женись я на французской принцессе, Филипп остался бы моим сторонником и Леопольд тоже. Разве это непонятно? Исаак Кипрский не пожелал допустить на Кипр мою невесту, потому что надеялся получить ее сам. Женись я на Алис, а не на Беренгарии, мне не пришлось бы захватывать Кипр и лишать наследства маленькую толстушку — племянницу Леопольда! Это величайшая и самая отвратительная шутка из всех, какие Бог сыграл с человеком, мой мальчик! Если не говорить о моей матери, однажды побившей меня за невоспитанность, когда я был уже почти взрослым и чувствовал себя всемогущим, я плевал на женщин, они вообще ничего для меня не значили. И все же две женщины меня сломили.