Бертрис Смолл - Разбитые сердца

— Я посажу вас под арест, милорд. В Акре найдется еще пять или шесть разумных людей, которые, возможно, и не проявляли особого рвения в крестовом походе, но никогда не были ни простаками, ни негодяями. И вместо того чтобы смотреть, как вы отправитесь в гнездо гадюки, мы арестуем вас как человека, не отвечающего за свои действия. Если вы обезумели от лихорадки, сир, наш долг — не позволить вам пуститься в эту смертельную авантюру. Ваш план настолько безумен, что он мог родиться только в мозгу, поврежденном лихорадкой.

Я ждал взрыва бурного гнева, но, видимо, все же недостаточно хорошо знал Ричарда.

— Короче говоря, — спокойно заключил он, — по вашему мнению, мой план является самоубийственным, и вы отвратите меня от него, как отвратили бы от любого другого греха?

— Именно это я и имел в виду, — согласился Уолтер. Кажущаяся рассудительность хозяина не усыпила его бдительности; щеки задрожали сильнее, и лицо внезапно стало бледным и жестким. Редкие красные прожилки придали ему ужасный вид.

— Ваш апостольник сбился набок, старина, — сказал Ричард и рассыпался каким-то гогочущим смехом, но его голос и манеры с обескураживающей резкостью изменились. Убийственно спокойно он принялся перечислять имена всех предавших его, срывавших его планы с того момента, как он ступил на Землю Палестины. Слушая его, я понимал: ни малейшая деталь не ускользала от его внимания на протяжении всего последнего года, каждая мелочь бралась на заметку и добавлялась к огромному бремени горечи, лежавшему на сердце. Его наблюдательность и память вдвое превосходили мои, как мои превосходили те же качества у последнего пехотинца нашей армии. Я был поражен. Мрачный перечень неверно понятых мотивов, непонятых или нарушенных приказов, оскорблений, пренебрежения, прямого предательства продолжался несколько минут, а закончил он его следующими словами: — А теперь, когда мой брат и мой бывший союзник вступают в сговор, чтобы отнять у меня королевство, вы, милорд Солсберийский, — кстати, вы однажды заявили, что последуете за мною и в ад, — угрожаете поступить со мной как с сумасшедшим потому, что я разрабатываю план, позволяющий быстро перехитрить их!

Уолтер был непоколебим.

— Милорд, если вы настаиваете, пусть будет так. Но только сумасшедший может не понимать, что, едва вы ступите на землю Австрии или Германии, одни и без сопровождения, ваш брат получит счастливую возможность завладеть вашим королевством не силой, а по праву наследования.

Некоторое время мы ехали молча. Потом Ричард сказал:

— Вы, несомненно, правы, Уолтер. Во всем, что не касается жаркой битвы, вы грешите чрезвычайной осторожностью, но это ваше суждение разумно. Я отправлюсь дальним морским путем.

Бледность на лице Уолтера сменилась краской торжествующего облегчения. Голос Ричарда прозвучал угрюмо и недовольно, но я заметил, что взгляд его не был таким яростным, как в тех случаях, когда ему приходилось уступать другим. Я наивно отнес это на счет того, что Хьюберт Уолтер был единственным человеком, чья честность и добрая воля шли от всего сердца и не вызывали сомнений. И порадовался, потому что был согласен с каждым словом лорда Солсберийского.

Из того, что происходило в тот последний, заполненный множеством дел, час среди массы людей, я помню лишь некоторые моменты.

Один — когда Ричард вошел в свой шатер и посмотрел на то место, где раньше стояла кровать Рэйфа. Этот угол теперь был пуст. Я убрал из шатра все, что напоминало о нем, даже свернул в рулон и спрятал карты, которые он помогал чертить. И все-таки Рэйф почти осязаемо присутствовал здесь.

— Он умирал легко? — спросил Ричард.

— Очень легко.

— Да, говорят, что смерть милосердно обходится с теми, у кого была тяжелая жизнь. Да упокоит Господь его душу. — За раскаленными стенами шатра воцарилась многозначительная, словно пульсирующая тишина. А потом Ричард дал волю своей былой безудержной, взрывной энергии, внося идеальный порядок в явный хаос. Заработал ясный ум, направляющий в нужное русло бессмысленные действия.

Другим запомнившимся моментом было прощание с ним немногих знавших о его неизбежном отъезде. Задолго до этого я был свидетелем того, как оплыла и угасла первая свеча в день отъезда Филиппа, «пережил реквием» по крестовому походу в Вифании. Я думал, что с подписанием дамасского договора все благополучно закончится, — но беспокойный боевой дух Третьего крестового похода жил, волновался, кровоточил, страдал и наконец навсегда умер, когда вокруг Ричарда собрались люди, чтобы прикоснуться к нему, поцеловать руку и попрощаться.

Не все они были его друзьями и ревностными крестоносцами, но все были растроганы, озарены этим последним умирающим светом — отблеском того закатного неба, под которым каждый вечер звучал трагический, непримиримый клич крестоносцев. Это был конец.

Человеческий ум — бесконечная тайна. Лежа в углу шатра, совершенно пьяный, я вспоминал вечер, когда он пел о Иерусалиме и в мои уши впервые ворвался тот вечерний клич, а позже я рассказал ему об изобретенной мною баллисте; о первой нависшей туче и обо всех тучах, собравшихся потом, и о той ночи в Вифании, когда все мы сказали: «Этот крестовый поход окончен».

Но, предаваясь горьким воспоминаниям, одурманенный вином, я очень спокойно и четко писал письма. Одно Анне Апиетской, объяснявшее, почему мне, поглощенному заботами о Рэйфе, а потом из-за отъезда в Дамаск в качестве проводника Альберика Саксхемского не удалось побывать во дворце. Другое было предназначено для миледи: я сообщал, что по-прежнему выполняю ее просьбу, уезжаю вместе с королем и буду изо всех сил заботиться о нем. Перечитав написанное, я нашел, что оба письма звучали холодно, несколько высокопарно и бесстрастно.

Я еще писал, когда Ричард положил мне на плечо руку и сказал:

— Пойду попрощаюсь с дамами. Пойдешь со мной или встретимся через полчаса в гавани?

И снова мое сознание раздвоилось: половина кричала о желании увидеть ее, хоть на мгновение, в последний раз, другая, упрямая и холодная, как глина, повторяла доводы, требовавшие держаться подальше.

— Я буду в гавани, — ответил я.

— Корабль «Святой Иосиф».

— Знаю. Я буду ждать вас там.

Я запечатал письма, отдал их вместе с последней своей золотой монетой верному мне пажу и отправился в гавань. Крестовый поход, Святая земля, миледи — все оставалось позади как эпизод, как закончившийся этап жизни. Мы устремились в неопределенный, неизбежный мрак, с хрупким барьером дней между нами и могилой, унесшей одного из нас…

Когда Ричард присоединился ко мне, настроение его было бодрым, мысли сосредоточились на путешествии, он с любопытством осматривал корабль, расспрашивал о том, какую он мог развить скорость, интересовался видами на погоду. Мы не пробыли на борту и часа, как он объявил, что вместо долгого морского путешествия мы повернем на север, в сторону Армении и далее пойдем по суше, по старой дороге, по которой в былые времена прошло множество крестоносцев и паломников.