Бертрис Смолл - Разбитые сердца

— Проклятия, — продолжала Беренгария, — были совершенно ужасны!

— Беренгария, дорогая, — вмешалась я снова, — выбрось это из головы. Я по-прежнему считаю, что ты видела сон. Подумай — все это было у тебя в мыслях, когда ты преклонила колени, чтобы помолиться. Святые, явленные в истинном видении — а я читала о сотнях таких случаев, — всегда приносят людям некое откровение, то, что человек не может постигнуть собственным умом ни во сне, ни на яву. Ты понимаешь, что я имею в виду? В том, что тебе привиделось, нет ничего нового, ничего такого, о чем ты не могла бы подумать сама — вплоть до проклятий. Ты, вероятно, чувствовала себя несколько виноватой в том, что просишь ребенка, и на некоторое время уснула, когда молилась, и тебе приснился один из тех коротких «живых» снов, которые часто снятся, когда человек засыпает в непривычном месте… а чувство собственной вины трансформировалось в услышанные тобой во сне проклятия.

— Я хотела бы в это поверить, — тихо сказала она, замедляя шаги. — Но, Анна, это еще не все. Видишь ли, она сказала нечто такое, до чего, могу поклясться, я не додумалась бы и за сто лет. В середине своей тирады она запнулась и рассмеялась, таким грубым, отвратительным смехом… Я могла бы поручиться за то, что живая Петронелла Толмонтская была торговкой рыбой! Она сказала, указав на свою могилу: «Ни одна женщина никогда не преклоняет здесь коленей и не просит тщетно ребенка. Я горжусь своим могуществом и своей репутацией, и ради самой себя, а не ради тебя — ты, обманув мир, замышляла обмануть и небеса — дам тебе один совет. Ты никогда не получишь ребенка от Ричарда, но если сумеешь обмануть и его… У тебя красивое лицо, а вокруг много рослых рыцарей, не так ли?» Анна, совершенно независимо от этой мысли, которая, как ты знаешь, не могла бы родиться в моем мозгу, ее слова убедили меня в том, что Петронелла была реальна. Она была очень обыкновенна, и когда говорила о моем красивом лице, голос ее прозвучал, как голос ревнивой женщины. А слова «много рослых рыцарей вокруг» она произнесла так, словно засиделась на пирушке, глядя на то, сколько людей собралось вокруг той, что еще красивее. О, дорогая, возможно, мне не следовало говорить об этом — она может услышать и разгневаться на меня еще больше.

— Вздор, — отрезала я, а потом задумалась над вопросом: может ли это действительно быть откровением?

Я объяснила Беренгарии, что святая Петронелла не сказала ничего особенного — все это таилось в ее сознании. Она возразила. Но может быть, видение и вправду было? Ведь о некоторых вещах мы думаем, допускаем их в свое сознание, а есть и другие. Запретные, которые прячутся в нашем мозгу и остаются скрытыми даже от нас самих. Было ли это предложение действительно идеей святой Петронеллы, или же о такой возможности, решив обмануть мир, подсознательно подумала сама Беренгария? Вероятно, это просто ее смутная мысль, заползшая внутрь и спрятавшаяся там, а затем при благоприятных обстоятельствах выползшая на поверхность, как червяк из земли после теплого дождя.

— Скажи мне, — спросила я, — ты читала что-нибудь о святой Петронелле?

— Анна, ты же знаешь, что я никогда ничего не читаю! Я знала только то, что ее считают способной делать младенцев. Я вообще впервые услышала о ней от Бланш.

Когда у меня нашлось время прочитать житие святой Петронеллы, я узнала, что она провела молодость в Толмонте, занимаясь потрошением и засолкой сельди и упаковкой ее в бочонки. Я узнала также, что однажды работавшая рядом с нею женщина вышла из себя во время какой-то перебранки и набросилась на нее с ножом. Только прямое вмешательство Бога, как было сказано в этой книге, спасло глаз святой. Но шрам остался до конца ее жизни. В перечне многочисленных достоинств Петронеллы упоминается «честная прямота речи» и «отвращение к обману в любой форме». Это заставило меня засомневаться, кроме того, я, как ни странно, разделяла чувства женщины, которая набросилась на святую Петронеллу с ножом для потрошения селедки!

Со всех точек зрения, то Рождество было очень веселым. Новые придворные дамы представляли собою веселую, оживленную толпу, и этому вполне соответствовало поведение дворян и рыцарей. Даже сам Ричард с легким сердцем принимал участие в увеселениях. Изменился он очень мало, несмотря на годы, жестокое разочарование с Иерусалимом и долгое заключение. Он по-прежнему оставался красивейшим мужчиной христианского мира и в свои сорок лет сохранил неистовый мальчишеский дух. Но при этом отличался тонким умом, прямотой суждений, громадным тактом — и непростительной грубостью. По окрашенной веселой неразберихой традиции Двенадцатого дня придворный шут Эдди был назначен Князем Беспорядка. (В прошлые годы этот обычай, как мне было известно, приводил к недоразумениям, хаосу, а порой и к кровопролитию, но в последнее время князья беспорядка точно знали границы, которых нельзя было переступать, и неприятные инциденты случались очень редко.) Ричард был назначен придворным менестрелем, и когда он, взяв в руки лютню, заиграл и запел — то мелодичные романтические песни, то какие-нибудь остроумные импровизации — я думала о том, что редкая женщина не влюбилась бы в него. Это, разумеется, не относилось ко мне, но даже я ловила себя на том, насколько он привлекателен и как жаль, что… — и так далее.

К тому времени слухи о нем распространились вдаль и вширь. Кое-кто из епископов счел своим долгом напрямик поговорить с ним о его поведении, и, вдохновленные сознанием долга, они редко проявляли необходимую осторожность. Хью Линкольнский однажды подошел к нему во время обеда, взял его за рукав и прямо в лоб прочел целую лекцию о его многочисленных грехах, которую невольно услышали все присутствующие в церкви. Можно было подумать, что Хью выражал Ричарду недовольство по поводу меховой мантии, но речь шла вовсе не о грехе алчности.

Однако в Ричарде Плантагенета, особенно когда он находился рядом, было нечто, подавляющее этот слух. После того как Рэйф Клермонский давно умер в Акре, фактически никого нельзя было назвать преемником его отношений с Ричардом. И, кроме того, он теперь жил с королевой — разве не так? Бездетность — да, увы, но в то время в этом обычно винили женщину. Слухи на сей счет порой бурно разрастались, подхватывались, в них верили, а потом — подобно аппетитной на вид, но неперевариваемой пище — исторгались из сознания людей. Людям было трудно признать такой порок за столь храбрым, мужественным, энергичным, талантливым человеком — каким и должен быть настоящий мужчина. И каждая женщина, буквально каждая одинокая женщина, в чьем поле зрения он оказывался хоть однажды, чувствовала, что на месте Беренгарии легко сумела бы превратить его в пылкого любовника, веселого отца рослых мальчиков с золотисто-рыжей шевелюрой и выпуклыми голубыми глазами.