Элиза Ожешко - В провинции

Винцуня говорила это с удивительным спокойствием, и такою же спокойной и ясной была улыбка, блуждавшая по ее лицу. Сильный приступ кашля заставил ее замолчать. Молчал и Болеслав, глядя на нее взглядом, исполненным невыразимого сострадания.

— Бедная моя тетя, — отдышавшись, продолжала Винцуня, — увидев, что мне лучше, поехала по каким-то своим делам в N. Я сама советовала ей поехать, потому что хотела последнюю минуту провести с тобой, Болеслав, потому что чувствовала, что эта минута должна принадлежать только тебе… С тетей я в душе простилась, с благодарностью поцеловала ей руку… Она заменила мне мать, которую я не помню, и была всегда так добра ко мне… Бедная! Как она будет грустить, когда меня не станет.

Винцуня вздохнула, и как будто в ответ, как будто нарочно выбрав такую минуту, весело защебетали канарейки на окне.

— Винцуня! — проговорил Болеслав дрожащим голосом. — Ты так спокойно говоришь о смерти! Неужели тебе не жаль расставаться с жизнью? Неужели тебе никто не дорог на этой земле?

Винцуня печально улыбнулась, две слезинки выкатились у нее из глаз и повисли на длинных ресницах. С трудом подняла она руку и указала на солнечный луч, который тянулся от закатного неба к окну, по пути освещая верхушки деревьев.

— Скоро, — промолвила она, — моя душа прильнет к этому лучу и, как по золотой лесенке, поднимется высоко-высоко, где добрый Бог, может быть, примет меня, потому что я много страдала и умерла молодой… Там я стану на колени перед Девой Марией и помолюсь за тебя, а когда наступит и твой последний час, я там, на небе, буду встречать тебя, прижимая к груди моего ребенка…

Глубокий, рыдающий стон вырвался у Болеслава. И снова весело защебетали канарейки. Винцуня крепче оперлась на руку друга, дыхание ее становилось все чаще, все короче, глаза горели, а лоб покрылся смертельной бледностью.

— Слушай, Болеслав, слушай, — сказала она, — силы оставляют меня, и боюсь, что не успею сказать того, что хочу. Прежде всего: когда будешь обо мне вспоминать, утешайся мыслью, что я покидала мир без сожаления и ни капли обиды не затаила ни на кого на свете… В этот торжественный час, в последний час моей жизни у меня как бы наново открылись глаза, я вижу то, чего не видела раньше; чем туманнее становятся окружающие предметы, тем глубже проникает мой взор в невидимую область духа, которую я упорно, но тщетно старалась постигнуть, когда жила… Вот я уже не различаю, какого цвета роза в вазе, не знаю, белая она, розовая или желтая, и не могу вспомнить, какой я ее видела минуту назад, взор мой туманится, а память слабеет… но зато я четко и ясно вижу все светлые и темные стороны людей, с которыми я жила рядом… Поэтому я от всей души прощаю Александра и ни за что не виню его. Только теперь я понимаю, что в своих грехах он повинен гораздо меньше, чем люди, которые его воспитывали и наставляли, а затем кормили отравой лести и поили воздухом тщеславия. В душе его были зародыши доброго начала, но они завяли, превратились в гниль, и теперь он несчастнейший из людей. Мне жаль его, я стократ счастливей, потому что страдала недолго и умираю чистой… Он еще долгие годы будет метаться в поисках просветления, к которому уже неспособен и утратил эту способность навсегда, и умрет он, скатившись на дно, Бог накажет его за родительский грех. Болеслав, если ты когда-нибудь встретишься с ним, скажи ему, что я его простила и молилась за него перед смертью…

Винцуня умолкла. Голова ее упала на грудь, исчезли даже пятна румянца на щеках, она с трудом перевела дыхание и прошептала чуть слышно:

— Боже! Силы покидают меня…

Несколько секунд стояла страшная тишина, прерываемая лишь тяжелым дыханием умирающей и звонким щебетом канареек.

Внезапно Винцуня выпрямилась и, опершись дрожащей рукой на подушку, произнесла окрепшим голосом:

— Нет! Договорю! Бог даст мне сил на это.

Другую руку она протянула Болеславу и внятно, отчетливо начала говорить:

— Болеслав, мой благородный, мой лучший друг! В минуту безумия я отвергла тебя и ранила твое сердце, но знай, что мое безумие быстро прошло… Я ведь так недолго была счастлива. Александра я разлюбила давно… разлюбила потому, что заглянула ему в душу и сравнила с твоей… Когда он меня оставил, я могла бы жить спокойно, если бы другая любовь не владела моим сердцем… любовь безнадежная, и я, я сама виновата, и это мучило меня так, что сердце не выдержало…

Она снова умолкла, впилась взглядом в Болеслава, протянула к нему сплетенные руки и вдруг воскликнула с судорожным усилием:

— Болеслав! Я умираю от горя! Я тебя потеряла… а я люблю тебя!..

Стон отчаяния и блаженства вырвался из груди Болеслава, он упал на колени и, подхватив бессильно склонившуюся женщину, крепко прижал ее к груди…

В этот миг последний луч солнца скрылся за дальними лесами, канарейки стихли и сильный порыв ветра качнул штору — с шумом опустилась она и закрыла окно.

Со двора донесся стук колес; дверь тихо отворилась, и на пороге темной комнаты возникла фигура высокого, представительного мужчины.

Он медленно подошел к окну, поднял штору; свет алеющего на горизонте закатного неба слабо озарил комнату. Вошедший поглядел кругом, и взгляд его остановился на зеленой беседке в углу: перед софой на коленях стоял Болеслав, сжимавший в объятиях мертвое тело. Лицо Винцуни, покрытое смертной бледностью, светлело в полумраке, голова покоилась на плече Болеслава, а длинные косы цвета бледного золота обвились вокруг его рук и шеи.

Прибывший медленно и неслышно приблизился и, скрестив руки на груди, долго смотрел на две застывшие фигуры, погруженный в печальные думы. Наконец рука его легла на плечо Болеслава.

— Встань!.. — произнес он тихо и торжественно.

При звуке его голоса стоявший на коленях вздрогнул, но не обернулся, а, наклонив голову, прижался губами к губам умершей.

Прошло несколько минут. Мужчина снова произнес:

— Болеслав! Оставь усопшую в покое, а сам вставай!

— Она сказала, что любит меня, и умерла! — пробормотал Болеслав, еще крепче прижимая к себе мертвое тело.

— Она умерла, а тебе предстоит жить! — прозвучал над ним суровый голос.

Болеслав медленно повернулся и спросил с отчаянием и удивлением:

— Кто ты, чтобы приказывать мне жить, когда я хочу умереть рядом с ней!

— Я твоя совесть! — ответил прибывший, и высокая его фигура стала, казалось, еще выше в полумраке.

Болеслав, сжимая в объятиях мертвую Винцуню, долго глядел на него; наконец он вымолвил:

— Анджей.

— Да, — ответил тот, — это опять я; второй раз прихожу я к тебе, чтобы сказать: «Встань и иди!»

Наклонившись, он бережно обнял умершую и положил на софу, потом, взяв Болеслава за руки, поднял его с колен. Болеслав молчал, опустив голову. Пан Анджей, бледный и величественный, простер руку в сторону окна и медленно произнес: