Ева Наду - И пусть их будет много

Мориньер тяжело засмеялся.

— Во всяком случае, теперь ты выглядишь просто чересчур пылким мужчиной, что, уж конечно, значительно лучше, чем выглядеть ревнивцем. Хотя, должен сказать, что, прослышь король о твоих проделках, он не похвалил бы тебя.

Филипп остановился. Взглянул на Мориньера:

— Жосс, я и представить прежде не мог, что когда-нибудь подниму на нее руку. Но тогда… вчера… я мог бы убить.

Жосслен де Мориньер встал и потянулся.

— Тем более, ты должен быть благодарен своей жене. Ведь она спасла твою репутацию. Не рассказывать же ей, в самом деле, всей округе, что муж ее напился, как свинья, и бросился с кулаками на нее и с ножом — на ребенка.

Он говорил непринужденно, даже как будто легкомысленно, но глаза его внимательно следили за реакцией друга.

Филипп покраснел от досады.

— Это не мой ребенок. И скоро все вокруг только и будут говорить о том, что я — рогоносец!

— Если ты сам не будешь вопить об этом на каждом углу, возможно, и все остальные промолчат, — Мориньер зло сощурил глаза. — Ты меня утомляешь, Филипп. Я уже говорил тебе, всегда есть выбор. Ты можешь устроить скандал, наказать ее, и, таким образом, во всеуслышание заявить, что ты, в самом деле, несчастный обманутый муж. А можешь признать ребенка и спокойно жить всеми уважаемым человеком с любимой женой до самой старости.

Филипп подскочил.

— Как ты не поймешь?! Я не могу с ней жить. Я не могу ей больше доверять. Она предала меня. Что же касается этого отродья…

— Стоп, друг мой. Стоп. "Отродье" — чудесная девочка с материнскими глазами. И она станет любить тебя, как отца, если у тебя достанет ума не утверждать обратное. А твоя жена — разве не оценит она твое благородство, сохрани ты сейчас ее падение в тайне?

— Возможно. Наверное. Но я… Что делать мне? Я-то буду вечно помнить о ее неспособности хранить верность.

— А кто из нас способен? Вот, к примеру… — Мориньер невинно распахнул глаза навстречу мечущемуся Филиппу. — Где ты был сегодня весь день? Я не мог дождаться тебя, чтобы предложить партию в шахматы.

Филипп отвел взгляд.

— Это совершенно не твое дело.

— Само собой.

Засмеялся.

— Логика, дорогой мой друг, была и остается неоспоримым твоим достоинством!

Филипп проснулся с сильнейшей головной болью. Долго приходил в себя. Пялился в перекрестье балок над кроватью. Боялся шевельнуть головой. Вспоминал — что там было с ним вчера вечером?

Сначала они долго беседовали с Мориньером. Даже спорили, кажется. Он, Филипп, извинялся.

Он помнит — он спросил:

— Я был груб с вами. Отчего вы не вызвали меня тогда же?

Мориньер рассмеялся:

— Вы едва стояли на ногах, мой дорогой. Было бы глупо, согласитесь, лишиться друга, оттого только, что в трудную для него минуту мое самолюбие оказалось уязвлено неприветливым словом.

Филипп оскорбился:

— Вы самоуверенны. Вы не сомневаетесь, что одержали бы надо мной верх?

— А вы сомневаетесь? Если вы не могли быть сдержаны в речах, то как вы можете думать, что вам удалось бы победить в деле, требующем холодной головы и трезвого расчета?

Собственно, Мориньер был прав. Но правота его в этот раз невозможно бесила Филиппа. И, в конце концов, не выдержав этого труднопереносимого сочетания раздражения, обиды и чувства вины, он опять напился.

Он помнит: Мориньер сидел весь вечер напротив него и безмолвно наблюдал, как он накачивался вином. Только когда, почувствовав себя совсем плохо, он, Филипп, выдавил:

— Все. Не могу больше! Уеду завтра. К чертовой матери! — Мориньер покачал головой:

— Нет. Вы никуда не поедете, пока не решите все накопившиеся проблемы. Раз в два года вы можете себе позволить такую роскошь.

— А вы? Какого черта вы сидите в этом отвратительном, зловонном болоте? — спросил тогда Филипп, с трудом выговаривая слова. — Здесь же нечем дышать!

Спросил. Но не помнил теперь, получил ли ответ.

Филипп застонал. Надо было подниматься.

Он решительно спустил ноги с кровати. Сел. Уставился на бурое пятно на светлой стене. Насупил брови. Протянул руку, позвонил в колокольчик.

Когда в дверях показался, встал, как олух, Антуан, — Филипп проворчал:

— Что это? Откуда?

— Ваша милость вчера кружку об стену шваркнули. Вино, должно быть, кислым показалось, — ответил слуга ехидно.

Филипп взглянул на камердинера:

— Почему ж не отмыл?

— Отмывал. Да не отмывается.

— Так завесь чем-нибудь, — буркнул. — И неси одежду. Вставать буду.

Антуан подал рубашку, штаны. Вышел, чтобы принести господину таз с водой — умыться. Филипп сидел, пытался сообразить, сколько теперь времени. Судя по тому, что солнце, по утрам по-хозяйски перемещающееся по его комнате огромным желтым квадратом, уже проделало свой ежедневный путь и благополучно скрылось за тяжелыми портьерами, было уже далеко за полдень.

Ссутулился. Выдохнул.

Филипп чувствовал себя сегодня слабым. Он никому никогда не показывал своей уязвимости и, в конце концов, сам поверил в нее. И на войне, на поле битвы так и было. Он не боялся смерти, так как верил в великую значимость собственного служения королю. Он был храбрым солдатом и хорошим военачальником. Но он не умел принимать в расчет веления души. Для него всегда существовали цель и обязанность — величайшая цель и почетнейшая обязанность. Колебания, сомнения — все это Филипп отвергал, как непозволительную роскошь. Лишь однажды он позволил взять верх чувствам. И это привело к тому, что он готов признать: вся его жизнь пошла кувырком. Он разбит, почти уничтожен. Оттого только, что однажды поставил собственные желания выше государственных интересов и своих привычных и приятных ему обязанностей.

Будь она проклята, эта невозможная женщина, прельстившая его когда-то своей загадочностью. Будь она проклята!

Филипп обернулся, взглянул на постель. Простыни были скомканы, будто он не спал эту ночь. Будто воевал с кем-то. Провел рукой по щекам — отросла щетина. Надо побриться. Привести себя в порядок. И принять, наконец, решение. Жосслен прав: эту историю надо завершить.

Через полчаса, взглянув на себя в зеркало, кивнул — вот теперь уже ничего. Сносно. Можно и на люди показаться.

Внизу его встретил Мориньер — как всегда элегантный и подтянутый. Встретил легко, радостно — будто не было этих двух нескончаемых дней позора. Произнес пару ничего не значащих фраз. Взмахнул рукой:

— Вы позволите пригласить вас к столу, Филипп? Пока вы спали, простите мне мое нахальство, я распорядился подать сюда холодного мяса и вина.

— Вы еще не ели? — виновато воскликнул Филипп.

— Бросьте! Конечно, я поел. — Он улыбнулся. — Во время стихийных бедствий каждый заботится о себе сам. А теперь вот, почувствовав, что жизнь до самого ужина гарантированно не покинет меня, я готов позаботиться и о вас.