Жорж Санд - Даниелла

— Вы видите, — сказал он, — что вы свободны, и если нетерпелива хотите удалиться, я вас не удерживаю здесь насильно; но так как я сам располагаю отправиться (вот и мои лошади), то, думаю, вам было бы приятнее сначала пообедать и в порядочной компании подождать полночи, самого удобного времени для людей, которые, подобно нам, имеют дело с местной полицией. Друг мой, — прибавил он, обращаясь к Тарталье, который следовал за мной, как собака, — ступайте к моим людям, я уже приказал им позаботиться о вас.

— Мосью, мосью, — сказал мне Тарталья, удерживая меня за платье, — не соглашайтесь на этот обед, не говорите с этим человеком. Я знаю его, это князь!..

Тот, кого называли доктором, взял меня под руку, стараясь увлечь вслед за князем. Тарталья, зайдя с другой стороны, шепнул мне на ухо:

— Это портит наше дело и может повредить нам, Мы теперь попали в общество…

— Что же вы не идете? — сказал доктор, который думал, что я робею. — Пожалуйста, не пугайтесь князя, это самый любезный человек на свете.

— Верю, — отвечал я, — но позвольте мне перемолвиться с товарищем моих приключений.

— Ах, извините, я не буду вам мешать!

Я отступил с Тартальей на несколько шагов назад. Он хотел говорить, но я перебил его.

— Нечего тебе объяснять мне, у кого Мы теперь находимся; об этом мне, конечно, скажут. Впрочем, эта таинственность меня забавляет. Но ты свободен, тебе сказано это. Если хочешь бежать…

— Один и натощак, мосью? Нет, уж извините! Мы в гостях у черта, и я хочу познакомиться с его кухней.

— Но если ты мне точно друг, как уверяешь, то твое бы дело разузнать теперь этот подземный ход и дать знать в виллу Таверна, что…

— Я вам друг, — отвечал он, — и постараюсь уведомить Даниеллу, что мы бежим нынешнюю ночь.

— Нет, нет! Скажи ей, что я могу бежать; но что я не отправлюсь без нее, и буду ждать ее выздоровления.

— Cristo! Вы не хотите воспользоваться…

— Ах, сделай милость, оставь свои рассуждения! Ведь ты теперь совершенно свободен. Ступай, если ты меня любишь!

Теперь я знаю, что этим словцом можно все сделать из Тартальи. Он бросился к лестнице, но доктор, который не терял нас из виду, подошел к нам и сказал вежливым, но вместе и серьезным тоном:

— Не посылайте его теперь никуда; с вашей и нашей стороны это было бы большое неблагоразумие. Подождите полуночи…

Разумнее было покориться и позвать назад Тарталью, который отправился тотчас хлопотать около кастрюль и свести знакомство с поварами. Я последовал за доктором и князем в салон, где мне предложили кресло. Князь, разлегшись беззаботно на софе, очень свободно завязал со мною разговор о живописи и предложил мне несколько вопросов о том, каково мое мнение о влиянии Италии на иноземных артистов, о современных французских мастерах; нисколько не касаясь нашего настоящего положения, он остроумно и легко рассуждал обо всех предметах, за исключением того, который должен был особенно интересовать меня.

Во время этого разговора, удивительно спокойного и гораздо более уместного в каком-нибудь парижском салоне, нежели там, где мы находились, доктор ex-professo занимался приготовлениями к столу и вместе с камердинером старался всячески скрыть недостаток изящества или комфорта. Грум заботился только о том, чтобы пускать вверх струю воды, и, меняя тростниковые трубочки, он беспрестанно брызгал на нас; князь с большим терпением переносил его шалости и только время от времени замечал ему:

— Карлино, будь же осторожнее! Здесь и так довольно сыро.

Князь заговорил о своем помещении, беспристрастно разбирая его выгоды и невыгоды.

— Оно очень дурно, — сказал он, — но расположено на хорошем месте! С террасы казино вид великолепный.

Я не мог удержаться от замечания, что мое помещение гораздо лучше и что он должен терпеть большие неудобства в этом огромном погребе.

— Это совсем не погреб, — возразил он. — Мы живем в горе, вот и все; и если бы не вода, которая разливается из многих прорвавшихся каналов и просачивается сквозь стены, то здесь было бы так же сухо, как у вас; впрочем, как видите, при хорошей топке это не беда.

— Однако же здесь и окна и двери заделаны… Солнце никогда не проникает в этот огромный зал?

— За исключением двух последних суток мы только ночевали здесь. Дворы замка так обширны, так хороши, а маленький монастырь просто восхитителен! Достаточно сделать несколько шагов, и мы можем дышать чистым воздухом; а здесь, — прибавил он, показывая на середину здания, где находилась лестница, — у нас дорога в поле. В этом-то и заключается главное достоинство моего убежища.

Каждое слово князя, несомненно, вызывало у меня тысячу вопросов; но так как он удерживался от любопытства, относящегося лично ко мне, то я счел за лучшее показывать такую же скромность и говорил о Тускулуме и его окрестностях таким тоном, как какой-нибудь турист в гостинице.

Между тем как накрывают на стол, я опишу вам этого баснословного князя. Хотя мне известно его настоящее имя, но из предосторожности я буду называть его, положим Монте-Корона, — первое имя, которое пришло мне в голову.

Ему будет лет пятьдесят; он принадлежит более к неаполитанскому, нежели к римскому типу. По-французски говорит он, если не совсем правильно, то, по крайней мере, совершенно свободно и со всеми оттенками обыкновенной разговорной речи.

В свое время он, вероятно, был красив; но красота его была та преувеличенная итальянская красота, которая с летами переходит в безобразие. Он слишком мал для своего носа, который прямо и без всякой горбинки выдается вперед, как клинок шпаги. Кожа матовая и тонкая, переходит в синеватый цвет; зубы ослепительной белизны, что вместе с его узкими плечами и впалой грудью является признаком расположения к чахотке. Масса волос, до того черных и кудрявых, что нельзя было не признать в них эффект искусства, ниспадают на его впалые щеки и соединяются с черной бородой, которая уже слишком хорошо выросла, потому слишком хорошо, что кажется каким-то чернильным пятном, какой-то массой, слишком непропорциональной с худыми, болезненными чертами его лица. Вы наверное встречали такие лица: старый больной Антиной, смешанный с выродившимся Полишинелем.

При этом представьте себе гордый взгляд, кроткое и приятное выражение лица вопреки этой массе волос, делавшей его похожим на калабрийского разбойника; изящные манеры и очень маленькие ноги, обутые с тщательностью, почти смешной, — вот что запечатлелось в моей памяти.

Когда камердинер доложил, что кушанье поставлено, хотя такая формальность была совсем лишняя, потому что приготовления происходили у нас перед глазами, князь встал, потянулся, зевнул раза три или четыре и, сказав доктору с видом глубокого огорчения, что не чувствует аппетита, разместился в середине стола, Доктор сел напротив, чтобы хозяйничать за обедом, забота, слишком обременительная для его светлости; меня посадили с правой стороны. Четвертое место оставалось незанятым, и, казалось, предназначалось для кого-то.