Яна Долевская - Горицвет

Старик смотрел на нее, говорить не мог, и из глаз шла тоска, ласка, страдание.

— Простите…

Она уронила голову ему на грудь, и Матвеич осторожно, с небывалым трепетом провел ладонью по распущенным коричневым волосам.

— Я должна знать, что вы простите. Мне нужно знать, потому что я ухожу. — Рука старика дернулась и застыла. Женщина подняла голову. — Мне нужно идти, Матвеич, нужно идти прямо сейчас. Я не могу больше ждать ни минутки. Куда? Знаете тот большой камень в урочище? Там меня ждут. Вэя. Знаете, я недавно поняла это — скоро мне станет совсем легко. Так легко, как никогда не было здесь. Она позвала меня, и я согласилась. Не спрашивайте почему, почему все так, а не… я не знаю. Наверное, это просто мой собственный голос. Все просто, и главное, я знаю — так будет лучше. Тем более, что больше уже ничего не будет, да я и не хочу. Только он этого все время боялся. Теперь я знаю наверняка. Он сам бежал от меня, чтобы этого никогда не случилось. Думал спасти. Так что, не вините его, Поликарп Матвеич. Это только я, я одна… я люблю его.

Плечи женщины снова дрогнули, и Сому показалось, что он услышал ее сдавленное рыдание. Морщинистая рука крепче сжала тонкие белые пальцы.

— Не бойтесь, все будет хорошо, — сказала она и приподнялась, но Матвеич с натугой заставил ее опуститься. — Я решилась…

Она замолчала. Неровные тени дрожали по углам, вытягивались и сгущались. Пахло ламповой копотью, и не то горечью недопитого лекарства, не то еще чем-то горьким и пряным.

— Мне пора, — произнесла она спустя минуту и, пригнувшись к лицу старика, поцеловала его во впалую щеку. Матвеич приоткрыл губы, словно пытаясь безмолвным окликом остановить ее.

— Грег? — точно переспросила она. — Нет, нет… Он обязательно вернется. Вы для него как отец, и даже больше, поверьте. И я буду помнить его. Да вот… — ее рука что-то нащупала в складках платья, и Сом увидел, как там промелькнуло что-то тонкое золотистое. — Передайте ему это… он поймет.

Золотистая полоска осталась в руке Матвеича, а женщина, поднявшись и откинув назад тяжелую прядь растрепанных волос, отступила от кровати больного. И тогда только Сома впервые пробрало маятным холодком: такой мертвенно бледной и по-ведьмински прекрасной показалась ему эта женщина.

Матвеич беспомощно разомкнул губы, неловко вскинул ладонь.

— Все хорошо, хорошо, — будто бы успокаивая его каким-то тихим заклятьем, проговорила женщина, медленно пятясь. — Так будет лучше.

Сом успел посторониться, укрывшись в темноте перед тем, как тоненькая фигурка с растрепанными волосами выскользнула из палатки и тотчас же потерялась все в той же глубокой тьме, что была теперь, казалось, повсюду.

LVIII

Бежать за ней — не хватило духу. Сказать по правде, чего-то Сом испужался. И стоял как пень, не сходя с места ни туда, ни сюда. Приворжила она его что ли, или само собой так вышло, а только простоял он не шевелясь, сбитый с толку минут пять, не меньше. У кровати Матвеича ему сделалось еще тоскливей и жалче. Было присел на складном табурете, подоткнул одеяло, но только глянул в глаза старика, так и поник. Глаза-то Матвеича были открыты, но по ним не сказать, что живые. На миг даже страшно сделалось, уж не помер ли Поликарп Матвеич. Но нет, прислушался — вроде дышит, а на вид — так вовсе покойник. Вот что натворила колдовская сила, бедовая девка.

Посидел так и вдруг словно что послышалось, какой-то звук снаружи, от которого сердце сильнее забилось. Известное дело, в ночи всякий шорох живуч и далеко слышен, а уж такой и подавно. Вскочил и вон из лазарета, заспешил между палаток. Крохотные пятна дежурных огней над ними выводили ровную линию. Огромная низкая тьма неба только где-то у самого краешка над лесной кромкой подсвечивалась далеким красным заревом. И дождик, мелкий но частый, сеял точно из сита. И вот из этой зыбкой, нависшей тьмы, неизвестно как, вырвались вдруг два острых сильных луча, и раздался хриплый рокот мотора. Сом со всех ног бросился к ним навстречу.

Когда подбежал, их милость уже выходили из авто. Оставили его перед съездом на большую дорогу, чуть поодоль от деревянного шалаша, где вечно торчал часовой, потому как был там главный вход в батальонный лагерь. Пошептались их милость с караульным, и тот чудное дело — отвел ружье, пропустил, стало быть. А там уж их милость и Сома приметили. Встретились-таки.

Но что-то не то было опять в этой встрече, что-то точно невсамделишное, не похожее на прежнее. И были их милость мрачнее тучи, будто и не рады совсем своему отысканному авто. А в движениях резки, на словах только спокойны и сдержанны, а глаза будто черная слюда: неподвижны и темны, что не взглянешь. Рассказали, что нашли автомобиль быстро акурат на ближнем отвороте в лес. Оказалось, что в машине просто бензин закончился, так они залили из запасной банки, ну и завели его снова. Сом своего толком ничего не успел сообщить, не успел приладиться к этакому новому расположению их милости, как уж они пришли в лазарет. Здоровьем Поликарпа Матвеича их милость, видать, были всурьез обеспокоены, шли прямиком к ним.

Сом сначала даже не решился войти вслед за ними: чуял, что там сейчас что-то такое трудное, тяжкое может случится. Так и вышло. Сначала-то все вроде тихо, спокойно, а потом Сома аж передернуло от голоса их милости. Сунулся он тогда внутрь. Поликарп Матвеичих лежал все с тем же неживым лицом, а их милость держали в руках тот самый золотистый шелковый лоскуток, что Евгенья Пална им оставили, и точно глаз от него отвести не могли. Глядели в упор и молчали.

Услышали шаги Сома, оглянулись. И тут уж Сому волей-неволей пришлось пересказать, что и как, хотя он и мало что понял из тех, сказанных барыней слов. Не в себе ведь они-с, Евгенья-то Пална, были. А их милость только так зыркали слюдяными глазами и требовали, чтобы Сом говорил все-все без утайки. Ну, и Сом, понятно, и про прощение у Поликарпа Матвеича, и про то, что собрались они уходить в какое-то там урочище, к камню. И даже слово чудное и вовсе незнакомое удосужился вспомнить — Вэя. И про то, что обещались они, барыня, помнить их милость. Хотел и еще кое-что добавить, но от этих последних слов в лице их милости разом ни кровинки не стало. Зубы сжали-с так, что еще чуть-чуть и застонали бы, ежели бы Сом не пялился на них с этаким простодушным ужасом. И больше уж не слушали, и не расспрашивали. Стремглав вышли из палатки — Сом бегом за ними.

— Не ходи за мной, — крикнули ему на ходу. Сом не стал слушать. Пыхтел следом до самого авто.

— Я сказал, останься здесь, — повторили их милость, не оглядываясь, а мотор уж рычал, фонари горели.

Сом уперся, ничего не стал возражать. А просто молча забрался на заднее сиденье. До того ему сделалось страшно за их милость, до того невозможным казалось отпустить их одного такого. А их милость перестали упрашивать, махнули рукой. Видать, вовсе не до Сома им было, и всё всё равно стало, кроме одного единственного, последнего, на чем вся жизнь их разом сошлась. Только от того и получилось, что Сом с ними вместе в машине поехал.