Мария Кунцевич - Чужеземка

Ощущение свободы оказалось настолько развращающим, что Владик осмелился добраться до маминого секретера. Вытащили ящики, рылись в брошках, в перевязанных ленточками пачках бумаг, наконец, высыпав на ковер все, что можно было, мальчики приступили к ревизии шкафов. Нарядившись в бесконечно длинные, шуршащие юбки, пудрились, чихали в облаках душистой пыли, скакали среди писем и кружевных лифов… Долго они так безумствовали, но в самый разгар игры Казик умолк, повел глазами по Розиной спальне, подбежал к ее кровати, зарылся лицом в покрывало и заплакал. Владик обмер от страха. Он тут же сорвал с себя мамины тряпки и, чуть живой, принялся наводить порядок. Через короткое время комната приняла обычный вид, даже пудра была сдунута с полировки. Мальчики на цыпочках выскользнули в гостиную. Уже смеркалось, окна выглядели как синие нездешние существа в длинных одеждах. Но в столовой горела лампа. Свет приободрил их. Из кухни, веселая, вышла навстречу детям Софи, неся на подносе сковороду с горой блинов и горшок со сметаной. Владик с визгом бросился усаживаться за стол, Казик захлопал в ладоши, — это было обожаемое блюдо, которое Роза запрещала давать им на ночь. И начали пировать; мальчики, не помыв рук, скатывали блины в трубочку, мяли их, обмакивали прямо в горшок со сметаной, — Софи смеялась. Вскоре они пошли спать, с кисловатым вкусом сметаны во рту и с неспокойным сердцем.

Неизвестно, который это был час: Владик открыл глаза и почувствовал, что его руки сжаты чьими-то горячими руками. Поморгав, он различил лицо матери; тоже горящее, оно было совсем близко, над самым его лицом. Мальчик помертвел. Послеобеденное буйствование в спальне, блины на ночь, грязные руки, — ярко вспомнились все грехи, почему-то такие радостные… Подавленный, он боялся шевельнуться. А глаза Розы вглядывались в него, вглядывались так внимательно… Владик разозлился. Да зачем же мать приходит издеваться над грешником среди ночи, когда все плохое уже случилось и ничего нельзя поправить? Лучше бы не уходила днем, не позволяла детям поддаваться соблазну… Почему она их не бережет? Он повернулся лицом к стене. Вот тогда-то Роза закричала:

— Ничего? Ничего? Я здесь — и ни одного радостного слова? Казик маленький — он не понимает… Но ты — за целых долгих полдня, за целый долгий вечер ни разу не подумать о матери — где она? Вернется ли? Лежишь? Лежишь, как деревянная кукла! Не радуешься, а значит, и не боялся за меня! Зачем же я вернулась, зачем?

Она разрыдалась. Прибежал отец, схватил ее за плечо и вывел из комнаты.

— Ладно, вернулась, к счастью или к несчастью, так веди себя по-людски, не пугай детей…

Владик остался один в темноте, потрясенный, не уверенный, во сне это было или шяву.

С того дня Роза, когда она после очередного бунта возвращалась к своим обычным домашним обязанностям, всякий раз с пристрастием допытывалась: беспокоились ли о ней дети? Вскоре к этому приучились. Владик, со смущенным лицом, сам выбегал навстречу матери и добросовестно произносил заранее приготовленные слова:

— Ах, наконец-то! Где ты так долго была? Как ты себя чувствуешь? Я так тосковал по тебе.

Владислав и теперь, здороваясь с матерью после пяти-, шестидневного перерыва, не забыл озабоченно нахмуриться. Роза не подняла головы; было видно, что она ждет от сына теплых слов, ждет его беспокойства.

Отношение Владислава к матери не было ни таким ровным, ни таким пылким, как хотелось Розе;— мать, однако, всегда вызывала в нем любопытство и чисто мужское восхищение. Не познав счастья в любви, Роза искала взаимопонимания с противоположным полом на путях материнства; сыновья должны были примирить ее с мужским началом. Казик умер, едва успев просиять двумя-тремя таинственными улыбками, таким образом вся тяжесть Розиной неудовлетворенности пала на Владика. Слишком прямолинейная для того, чтобы находить источник чувственных радостей в ребенке, Роза потребность общения с мужской стихией удовлетворяла иным способом: по мере того как взрослел Владик, ее собственные мечты, понятия, интересы как бы настраивались на мужской лад. Исключительность натуры не позволяла ей заполнить чем-либо пустоту, образовавшуюся в ее жизни изменой Михала. Постепенно женские мечты и желания оставляли ее, и она перенимала у сына самоощущение мужчины. Ей самой в ранней молодости нанесли незаживающую рану, а теперь она всем сердцем разделяла неприязнь подрастающего Владика к девочкам, никогда не защищала перед ним «баб», не пыталась пробудить в нем нежных чувств, напротив, безжалостно, всей своей неудовлетворенной жаждой любви подстегивала его робкий инстинкт завоевателя.

Роза не понимала, что страх Владика перед женщинами был страхом перед ней; что его неприязнь к девочкам-ровесницам проистекала из обиды на нее. Она считала себя его божеством, некой лишенной родовых черт, неуловимой высшей силой, и в качестве таковой хотела руководить его жизнью.

Между тем она постоянно пугала его. И Владик, слабый, живой, уязвимый, чувствительный, хотя и поддавался очарованию матери, ее жизненной силе, странностям, отчаянию, не упускал случая про себя заметить: вот они каковы, женщины. Загадочные, враждебные. И вопреки всему, о чем мечтала для него Роза, в сердце ее сына зарождалась мечта о женщине, которая не требовала бы ни восторгов, ни тревог, довольствуясь нежностью по гроб жизни.

Сызмальства приученный подчинять любовную игру расчету (в перспективе маячил брак с наследницей несметного состояния), Владислав, повзрослев, обратил свое внимание прежде всего на так называемых эффектных женщин. Великолепно одетых высокомерных красавиц. Чувствуя, как у него стучит в висках, ухаживал он за светскими дамами, украдкой запускал глаз в вырезы атласных лифов, ловил надменные взгляды и пытался представить себе эти ослепительные создания побледневшими и плачущими, когда он, пресыщенный, покинет их ради своих высоких мужских занятий, а они предадутся тоске. Он наряжался, зная, что хорош собою, он горел, отчаивался и ненавидел. В неполных восемнадцать лет он цитировал Шопенгауэра, Стриндберга и, слушая, как мать играет Шопена, обливал слезами подушку.

Роза гордилась сыном. Когда Владик стал юношей, она все еще была молодой женщиной. Больше всего она любила показываться с ним в свете. Это позволяло ей забыть об Адаме. Пока Владик был маленьким, повинность сопровождать жену в концерты, на благотворительные базары или хотя бы приходить туда за ней исполнял Адам. Не успевала Роза надышаться воздухом артистизма, богатой богемы, салонной беспечности, как Адам своим видом провинциального учителя, своим озабоченным взглядом напоминал ей о постылых буднях, которые кончатся разве что вместе с жизнью.