Мария Кунцевич - Чужеземка

Роза отошла от фортепиано.

— Нет, — ответила она. — Нет! Нету слишком серьезного репертуара для серьезного голоса!

Она подошла к Марте, обняла ее и — лицо к лицу — заглянула в глаза, пронзила горячими лучами.

— Доченька моя… Моя…

Марта вздохнула, положила голову матери на плечо. Это доставило ей неизъяснимое наслаждение — так бывает во сне, когда тело, повисшее среди холодной пустоты, опускается наконец на мягкую траву.

— Мама, моя мама… — еле вымолвила она одними губами, слабея от счастья.

В углу затрещал пол. Это Адам выходил из комнаты. Он шел ссутулившись, шаркая ногами. Роза крепко держала дочь в объятьях. На пороге Владик нервно сплетал и расплетал пальцы… Марте, глядевшей на них сквозь туман слез, оба они казались очень далекими.

Марта, известная в стране певица, увидев Розу в семейном окружении, бледную, с примиренной улыбкой на губах, — Марта, хотя никто не сказал ей худого слова, чувствовала лютые угрызения совести. Она знала обычную причину материнских посещений: беспокойство о карьере примадонны. По утрам дочь должна была упражняться в пении. Поэтому она чуть не с порога начала оправдываться.

Мать, однако, посмотрела на нее с удивлением.

— Моя дорогая, — вздохнула Роза, — я пришла сегодня вовсе не для того, чтобы заставлять тебя петь. Я пришла по другому делу — по своему собственному.

Эти слова испугали Марту. Как? Значит, певческие успехи дочери перестали быть для Розы ее собственным делом? Значит, появились какие-то другие дела? Правда, ежедневный жестокий контроль — как будто Марта была маленькой безвольной девочкой, вечный наказ «От сих до сих, от сих до сих, и выучить так, чтобы в следующий раз не повторять той же ошибки», мог довести до белого каления. Но сколько бы Марта ни бунтовала, ничто не доставляло ей такого удовольствия, как радость матери по поводу ее успехов.

Она прильнула к Розе, хитря, стала уверять:

— Мамусик, это не отговорки, я правда охрипла. Ну не сердись, перед сном я сделаю себе ингаляцию, компресс, полоскание — все, что хочешь…

Роза обернулась к дочери, но та не увидела в ее глазах ни единой ответной искры. Марта беспомощно оглянулась на присутствующих. Все лица — как всегда, когда дело касалось Розы, — выражали растерянность и терпеливое ожидание.

— Мамусик, а может это ты на Збышека? — рискнула она затронуть щекотливую тему, стыдливо понизив голос. — Ты знаешь, он вспыльчив, но, поверь, он тебя очень любит.

Она взяла руку матери и поцеловала. И почувствовала как в ответ мать сжимает ее руку.

— Я знаю, — кивнула Роза. — Что с ребенка спрашивать, образуется со временем.

Ядвига подняла голову — она сидела, уткнувшись в журнал, — и быстро взглянула на мужа; такое отношение свекрови к внуку было предвестием чего-то необычного.

Владик, напротив, просиял.

— Тебе говорили, мама, — поспешил он воспользоваться случаем, — что Зузя начала учиться английскому?

— Очень хорошо, — с глубоким убеждением ответила мать. — Очень разумно со стороны Ядвиги. Я уже давно считаю, что она отлично воспитывает своих детей. Как бы играя, забавляясь, а вот каждый год приучает к чему-то новому. Именно так и нужно.

Адам вытащил платочек, покашливая от умиления. Ядвига залилась густым румянцем. Владик встал и начал напевать, чтобы не заметили, как он взволнован. Марта молчала.

— Ты, мама, как будто хочешь съездить к доктору Герхардту посоветоваться? — несмело спросила она.

Роза выпрямилась. Брови, как два темных крыла, разлетелись к вискам, ноздри точеного носа дрогнули.

— Да, — произнесла она с достоинством, — я поеду к Герхардту. Поеду. — И тут же снова наклонилась к дочери. — Как раз об этом я хотела с тобой поговорить, но ты, видно, не хотела.

Упрек прозвучал мягко, без гнева. Марта простонала:

— Ох, мамусик… Ну так давай поговорим! Если хочешь со мной одной, они выйдут.

Роза пожала плечами.

— Как хочешь… Владику я, собственно, уже все сказала.

Сын поднялся со стула, Роза протянула к нему руки.

— Поди сюда, Владик. Дай я тебя поцелую. Спасибо, дорогой. Благодарю тебя за то, что ты пришел. За все благодарю.

Она с нежностью глядела ему в глаза. Примиренная, человечная, далекая, как никогда. Они обнялись. Роза первая высвободилась из объятий, легонько оттолкнула сына и подозвала Ядвигу.

— Тебе тоже, Ядвиня, спасибо.

Придерживая обеими руками руку невестки, она крепко поцеловала ее в щеки. Ядвига, ошеломленная, пошла вслед за мужем к выходу. На пороге она еще приостановилась, услышав за собой голос свекрови — детски ясный, звенящий от сдерживаемого смеха:

— А если что дурное вспомнится — забудь… Я теперь уже знаю, что зла помнить не стоит.

Они быстро вышли, не смея оглянуться, едва дыша, — страшно было спугнуть эту внезапную доброту. Адам, семенивший за ними, говорил на ходу:

— Так ты похлопочи насчет паспорта, не откладывай, может, еще сегодня успеешь.

Договаривал он уже в передней, шепотом:

— Сами видите, доктор Герхардт имеет на нее большое влияние, этим нельзя пренебрегать, ведь она, даже когда только заговаривает о нем, сразу меняется, и при этом к лучшему… Вы не находите?

Марта уложила мать поудобнее, на ноги ей накинула плед. Сегодня в Розе было что-то, что смущало и тревожило больше, чем когда бы то ни было. И Марта, хотя была заинтригована, и не только словами, — сегодня даже голос у Розы звучал по-новому, — все оттягивала начало разговора, как бы предчувствуя недоброе. Эта новая тема — какие-то «другие дела» — скорее всего что-то о болезни… Дочь старалась предупредить дурное известие заботой о здоровье матери.

— Лежи спокойно, — говорила она. — Дай послушаю пульс… Кажется, очень неровный. Почему ты так лихорадочно дышишь? Ты лифтом подымалась? Наверно, бежала к трамваю сломя голову. А после завтрака забыла принять лекарство.

Она заботливо укрыла Розу, приотворила окно.

— Может, валерьянки?

Роза молчала. Она слушала Мартину воркотню, как слушают птичий щебет, который ни к чему не обязывает, потому что для человека он лишен смысла. Ее глаза помутнели, как бы подернулись пленкой, отчего взгляд стал еще более таинственным. Казалось, она отдыхала после неимоверного усилия, — счастливая достигнутым, сознающая свою власть, наконец-то удовлетворенная и успокоенная.

Она улыбнулась дочери из своей блаженной дали. Спросила:

— Почему ты не попробуешь причесаться на косой пробор? Ты выглядишь слишком сурово. А у тебя такие пушистые волосы…

Марта покраснела. Еще ни разу — с тех пор, как она была признана «своей», — мать не упоминала о ее наружности. Слишком часто пресловутый «подбородок клинышком» был предметом критических замечаний, слишком много жестоких слов было сказано в свое время по поводу ее манеры двигаться, улыбаться и вести себя, чтобы можно было сбросить все это со счета или понимать как-нибудь по-другому. А с тех пор, как Марта под началом матери превратилась в некое воплощение артистических возможностей, особенности ее наружности вообще потеряли самостоятельное значение. Разумеется, они обсуждались, но единственно с точки зрения сценического или эстрадного эффекта. Щурясь, Роза приглядывалась к дочери и могла, оторвав от общества в самый интересный момент, подозвать ее к себе, чтобы шепнуть ей: