Мария Кунцевич - Чужеземка

Роза притронулась к его локтю.

— Ну, ну, Адам! Оставь. К чему поминать? Было, не было — прошлого не вернешь. А я, я, наоборот, хотела сказать, что не сержусь на тебя. Ни за те наши долгие годы… Ни за сегодняшнее… Все простила…

Адам отодвинул чашку, на лице его проступило усталое выражение.

— Эх! Займемся-ка бухгалтерией. Мы ведь хотели рассчитаться. Так вот в настоящий момент я могу тебе дать на поездку сто золотых с тем, чтобы к следующему месяцу ты отложила столько же в летний фонд. Ведь придется, наверно, поехать в Трускавец, а у Владика положение неопределенное, на него сейчас рассчитывать нельзя. Что до денег за твои акции, на которые ты дала мне доверенность, то из них, согласно твоему распоряжению, я триста выплатил скорняку… о, вот она, сейчас отдам тебе квитанцию…

Роза некоторое время благоговейно слушала, постепенно, однако, внимание ее рассеялось. Когда дошло до квитанции, она положила руку на блокнот.

— Хватит. Не всерьез же ты считаешь, что это так важно.

Адам смешался, покраснел.

—. То есть как? Конечно, важно. Да ты и сама хотела…

—. Хотела. Я часто чего-то хочу, а потом удивляюсь, откуда у меня такое глупое желание. — Она рассмеялась. — Расчеты! Между нами расчеты… Адам, Адам, после сорока лет супружества! Сколько же понадобится лет, чтобы подсчитать наши с тобой вины друг перед другом?

— Ах, ты в этом смысле, — вздохнул Адам. — Да, дело трудное. Но почему же ты сегодня захотела это сделать?

Роза нахмурилась, по-детски трогательно сморщила губы.

— Потому что здесь кончается моя жизнь.

Адам вздрогнул. В мгновение ока он потерял все свое самообладание.

— Жизнь кончается? Эля, ты что-то от меня скрываешь! Ты, может быть, уже была у доктора? Здесь? Тебя напугали?

Слезы выступили у нее на глазах, она покачала головой.

— Ах, нет! Не то. Только… со мной произошло чудо. То, чего я всегда ждала, пришло ко мне теперь.

— Что, что пришло? Какое чудо? — горячился Адам. — Говори же наконец! Наверно, какое-то очередное безумство. Не думай, я уже давно вижу, что ты снова сама не своя.

Роза заломила руки.

— Снова? Нет, не снова. Никогда ничего подобного не было. Это совсем, совсем другое.

— Но что, Эвелина? Перестань терзать меня загадками! Скажи!

Роза встала, подошла к окну. Постояла, держась одной рукой за занавеску, тяжело дыша. Затем вернулась с мокрым от пота лбом.

— Нет, Адам, не требуй от меня этого. Очень хочу сказать, но не могу. — Она отерла пот с лица. — Сам видишь — это не в моей власти. — И, схватив обеими руками его руку, воскликнула: — А, собственно, зачем говорить? Столько было и осталось между нами тайн, мы оба были друг для друга тайной. И в этом не было ничего плохого. Ненависть — вот главное зло. Теперь я поняла, что тайну ненавидеть не надо… Вот и ты отнесись с уважением к этой моей последней тайне.

Адам сжал челюсти, сдерживая какие-то рвавшиеся с языка слова.

— Хорошо, — вздохнул он наконец, — не стану спрашивать. И понять тоже не буду пытаться — напрасный труд. Продолжай жить по-своему… Впрочем, — он заколебался, побледнел, — я и права не имею… С тех пор как мы разъехались и ты даже не спрашиваешь меня о моей жизни…

— Вот-вот, вот именно! — внезапно просияла Роза, вставая. — Видишь, ты сам признаешь… Ты уже год живешь у Квятковской. Я понимаю: дружба. Она старая, ты старый, и оба из одного теста. Оба любите чаевничать и рассказывать друг другу о разных людях: этот такой, а тот этакий, этого зять околпачил, у того сбежала жена — это даже не сплетни, просто вы относитесь к людям, как к родственникам. Потом о Польше, о делах общественных, какая партия права, как было раньше, как теперь… И о пророчествах… И о провидении… О гражданском долге, о молодежи… Под конец анекдоты, а потом вместе на какую-нибудь лекцию или в кино, а по воскресеньям в костел. И на всякие национальные праздники, и на Мокотов к сестре на именины… Я понимаю, такая была твоя тетка Регина, так любили судить да рядить у ваших родителей в Новом Мясте — и Квятковская такая же, и на Мокотове то же. Ты это любишь, тебе всю жизнь этого не хватало — а теперь есть. И ты доволен. И отдыхаешь. Что ж, со мной было тяжело. Я не интересовалась людьми, дикая была, меня интересовали музыка и моя боль, моя тоска и тайны. Ты, где поселялся, там и приживался, меня всегда куда то тянуло. Отец твой — бургомистр, дед — гречкосей, а мои — изгнанники, скитальцы и чужого легиона солдаты. Не пара мы с тобой. Я это понимаю и не спрашиваю с тебя. О, видишь, вот это важно! Наконец, наконец нет у меня к тебе никаких претензий! — Она захлебнулась, дернула цепочку. — А если нет претензий, так какие же могут быть счеты?

Адам молчал, с трудом поспевая за торопливой Розиной речью. Глаза его были прикованы к ее губам: строгим, почти белым от старости. Он ни разу не возразил, не прервал — слушал. Он продолжал молчать и тогда, когда иссяк поток ее красноречия, словно прислушивался к тишине. Наконец, не отрывая взгляда от губ жены, дрожавших от долгого напряжения, он повторил:

— Не пара мы с тобой, да…

Опять помолчал, прислушиваясь, должно быть, к самому себе, затем продолжал:

— Но много ли на свете дружных пар? И, однако, живут по-божьи. Все, что ты говорила, верно. О Квятковской… О наших родителях… И то, что мы были друг для друга тайной, это тоже верно. Одно только неверно: про ненависть. Ты мою тайну ненавидела. Но я твою тайну… я твою тайну… — Адам затрясся, прикрыл глаза веками и чуть слышно прошептал — Я ее любил.

Роза разрыдалась:

— О, боже… Как это ужасно! Я знаю.

Но Адам быстро овладев собой, говорил дальше:

— Ты знаешь, как я тебе удивлялся, как восхищался тобой всю мою молодость. Знаешь, как я страдал, днем и ночью. Как страстно хотел завоевать тебя. Как тебе покорялся. Но знаешь ли ты, когда я проиграл свое дело? Когда окончательно стал для тебя ничем?

Роза не ответила, только глядела на мужа глазами, полными слез. Вцепившись пальцами в ручку кресла, он весь подался вперед, словно готовясь к прыжку, и прохрипел:

— Тогда, когда я один-единственный раз посягнул на твою святая святых, но моей ненависти хватило лишь на одну ночь!

Он захлебнулся словами, глаза набежали кровью:

— А знаешь, когда я понял это? Сегодня утром! Ты страшно оскорбила меня… Ты сказала, что я, для того чтобы тебя уязвить, нарочно отдал своего ребенка смерти. И ты еще хуже сделала: ты оскорбила бога. Из-за того, что в тот страшный для нашего сына час я не кощунствовал вслед за тобой, из-за того, что я хотел укрепить твой дух призывом к христианскому смирению, ты, неисправимая теперь, спустя столько лет, сделала из бога врага людей… чтобы причинить боль мне.

Он снова прервался, голос отказывался ему служить. Однако он проглотил слюну, перевел дыхание, превозмог свою слабость.