Катулл Мендес - Король-девственник

Точно так же, как мадемуазель Арминия Циммерман завела для себя молельню в Лилиенбурге, он устроил там себе громадную кухню. Гувернантка молилась, гувернер объедался, и так проходило у них время. Что же касается Лизи и Фридриха, то для своего развлечения у них были под руками все птицы, распевавшие в лесу, все рыбы, гревшие свои спины на залитой солнечными лучами поверхности озера, и прекрасные белые облака, несшиеся по небу.

Она забавлялась этим; но он нисколько; или, по крайней мере, казалось, что вся эта природа не доставляет ему никакого удовольствия; обыкновенно, он как-то печально и рассеянно улыбался, когда маленькая эрцгерцогиня, с радостным восторгом указывала ему на какую-нибудь ящерицу, которая опрокинулась на зеленом стебельке придорожного кустарника, или на пчелу, с жужжанием перелетавшую с цветка на цветок, походившую на маленький золотистый колокольчик в воздухе.

Он был задумчивым ребенком, любившим быть в уединении, погруженным в свои мечты, как будто желавшим скрыться от жизни; в каждом его порывистом движении, в самой привычке быстро отворачивать голову, в неопределенности взгляда его глаз, которые закрывались как-то внезапно, точно ослепленные слишком ярким светом дня — во всем сказывалось желание удалиться, убежать, исчезнуть. Где бы он ни был, он, очевидно, ощущал непреодолимую потребность быть в другом месте. Он походил на человека, прибывшего издалека, который остается чуждым всему окружающему.

Всегда бледный, иногда охваченный внезапною дрожью, он был похож на человека в лихорадке. Да, быть может, и действительно — то была лихорадочная дрожь.

В основном его жизнь протекала в обширной комнате верхнего этажа, в левом корпусе; там почти не было мебели и ни одного зеркала. Днем, из-за тяжелых оконных гардин, по каменным стенам и по ковру, разостланному под большим круглым столом, тянулась сероватая пыль; это мрачное помещение, полное сероватой мглы и сырости, просачивающейся сквозь трещины досок, имело вид давно покинутой залы или тюремного госпиталя. Он, худой, бледный, с продолговатым лицом, бродил по целым дням вокруг большого стола, изредка повертывая голову и ускоряя шаги — точно боясь, что за ним следят, или что его укусит за ногу, неожиданно выползшее из-под ковра какое-нибудь животное; сильно изумлявшийся тому, если яркий солнечный луч, внезапный близкий шум, стук колес, удары топора дровосека или чересчур звонкая песня птички проникала к нему сквозь тяжелые гардины — точно он боялся, чтобы лучи и звуки извне не спугнули эту полутьму и не нарушили окружавшей его таинственной тишины.

Иногда же, наоборот, в нем внезапно пробуждалась потребность звуков, шума, всей полноты жизни, разлитой в природе. И тогда-то, с развевавшимися локонами, раскрасневшимися щеками и блестевшими глазами, он выбегал из своего уединения, крича Лизи: «Иди сюда!». И в такие минуты, он уносил ее в лес, на скалы, с упоением бросался в густую чащу ветвей, падал в траву, по которой катался в восхищении и, вдыхая в себя запах нагретой солнцем земли и травы, походил на вырвавшегося на волю птенца!

Но вскоре румянец щек пропадал, и руки бессильно опускались вдоль туловища, он озирался робко и печально по сторонам, будто не видя кругом себя того, что надеялся видеть, и во взгляде его выражалось презрение или скорее недовольство действительностью и раскаяние в своих иллюзиях. Он тотчас же убегал, оттолкнув от себя резким движением Лизи, которая восклицала от такой неожиданности: «Боже мой! что с тобою, Фрид?» — и, вернувшись в свою пустынную комнату, снова принимался ходить вокруг стола, с полузакрытыми глазами и бледнее прежнего.

Он рос в этой апатии, изредка прерываемой кризисами. Не слышались ли ему голоса в этом безмолвии? Не рисовалась ли видения в полутьме? Нет еще, или, по крайней мере, ему слышались лишь отдаленные звуки, речи без слов, рисовались неясные очертания форм, так же быстро исчезавшие, как и возникавшие в его воображении. Но он ощущал очень определенно лишь чувство глубокой пустоты и скорбное сознание ничтожества всего.

Душа его походила на один из тех пустынных пейзажей, где нет ничего жизненного, ничего певучего, которые представляются совершенно пустыми по причине ночного мрака: но, ведь, они закутаны тьмой для того, чтобы оживить их, достаточно восхода солнца, под лучезарным сиянием которого снова появятся или сверкающие свежестью зеленые листья, или пожелтевшие нивы, с быстро струящимися и пенящимися речками, которые двигают мельничное колесо, с их золотистыми, крытыми соломой избами, стоящими на склоне холмов, откуда раздается звонкое щебетание проснувшихся птичек!

Поэтические творения осветили душу Фридриха.

Сначала, он читал их без особенного удовольствия, оставаясь по-прежнему мрачным; им он обязан был, в очень ранней юности, лишь неясными грезами и любовью к фантастичному.

Но едва он понял их вполне, то пришел в экстаз и стал понимать самого себя. В нем внезапно пробудилось сознание, что он безотчетно наделся, искал и любил, именно, то, чего искали и что любили поэты. Его можно было сравнить теперь со слепым, который вдруг увидел доселе неведомый ему свет, но который он как будто узнает, и которого он так долго ожидал, точно действительность напомнила ему сущность его желаний, которую он уже не надеялся отыскать. Да, когда Фридрих понял сущность идеала, то тотчас же почувствовал, что, именно, в нем заключалась вся Форма и все величие его собственной мысли, так долго не уясненной и непонятной для него самого.

И душа его слилась с душою поэтов: она была как бы младшей сестрой тех старших сестер, которые поучали ее в песнях. Он весь отдался грезам: представлял себя молодым Адамом в волшебном Эдеме, победителем сердец в золотой каске сказочных Эльдорадо. Вместе с Клопштоком слушал разговоры ангелов, разговаривающих со звездами; спускался в мрачную бездну ада, куда ввел Виргилия, и улетал в райском сиянии, где витает душа Беатриче. Проливал горькие слезы влюбленного, читая Шиллера; положив голову на книгу Гёте, он шепотом твердил слова Германа Доротеи, рисуя в своем воображении образ какой-нибудь незнакомой невесты, которую поджидает вечером, на узкой прибрежной тропинке.

О! теперь он не хотел более оставаться одиноким, замкнутым в своем уединении! Так как в жизни встречаются радости, и такие страдания, которые выше радостей, и любовь и слава, то он также хочет жить, страдать и наслаждаться всею силою своего существа!

Подобно героям любимых поэтов, он явится победителем в битвах, где сверкает, при ярком солнечном свете блестящее оружие, и будет любить тех чистых и горделивых девушек, которых он видел в окнах замков. Да, главное, любить, любить! Однажды, утром, когда к нему с букетом сирени, на которой дрожали слезинки росы, подходила, вся розовая и белая, Лизи, со своим веселым смехом и весеннею свежестью — он бросился к ней навстречу и, протягивая вперед руки выкрикнул: «Я люблю тебя!»