Катулл Мендес - Король-девственник

— Нет! Никогда, никогда не соглашусь! Женщины, повелевающие, равно как и умоляющие — все одинаково бесстыдны и гнусны; они воплощенные грех и позор. Тело, соединенное с телом, уподобляется куче навоза, а разница полов есть злокачественная язва человечества, в жилах живых людей кишат бесчисленное множество червей, а поцелуй есть лишь цвет гниения, и смерть должна бы поразить всех женщин, жаждущих страстной любви. Я также хочу умереть, смерть очищает от всякой скверны, но позор и скверна человеческого рода живучи даже в минуту агонии, и люди издыхают, как животные. — О, если б было возможно угаснуть, подобно Божеству, радостно подвергая свое гнусное тело страданиям, и с наслаждением чувствовать умерщвление плотских страстей для того, чтоб освобожденными от оков всякой скверны, возродиться в неосязаемом пространстве беспорочности, нетленности и целомудрия.

В эту минуту Карл разбудил короля, но был тотчас же прогнан жестом негодования.

Между тем при дворе и в городе все были озабочены странностями короля, и королева Текла тщетно пыталась поднять своего сына. Фридрих велел сказать своей матери, что он лишит себя жизни, если она будет искать случая, проникнуть в его уединение. Оставалось предоставить его самому себе и терпеливо выжидать, чем все кончится. Однако ж, вымышленных толков было так много, что даже весть о самоубийстве короля поразила бы немногих; придворная прислуга уверяла, что когда проходили близ королевских апартаментов, был слышен голос короля, настойчиво требовавший от Карла, исполнения своих приказаний, но верный слуга, рыдая и задыхающимся голосом, умолял короля не давать ему приказаний, которых он не в состоянии исполнить, и что в этот день Карл вышел из комнаты своего господина с покрасневшими от слез глазами; также носился слух, что король и его слуга уже два дня тому назад выехали из резиденции, но никто не мог положительно сказать, куда они поехали, однако ж, некоторые лица, основываясь на рассказах крестьянина, встретившего двух всадников на большой дороге, полагали, что Фридрих поехал в горы Верхней Тюрингии, по направлению к Обераммергау.

Во время всеобщего недоумения, однажды вечером, неожиданно раздался набат, весть о пылающем дворце быстро разнеслась по городу, над которым взвились громадные столбы черного дыма, извергаемые пастью пожарища.

В тот же вечер, в одной из комнат гостиницы, спала Глориана-Глориани, с распущенными волосами, золотистыми волнами, покрывающими ее белые плечи и руки, лицо ее было еще очень бледно, так как она еще не оправилась от последствий ранения.

Когда ее поразил кинжал короля, из груди ее вырвался глухой стон, заставивший прибежать находившихся на стороже, двух слуг и самого Фледро, приведшего обольстительницу в местность, изображающую картину ада, в надежде, что ей удастся завлечь Фридриха в свои сети; они подняли упавшую в обморок Франсуэлу, и, пользуясь темнотой, вынесли ее из резиденции, не возбудив никакого подозрения, и без скандала донесли ее до гостиницы Четырех Времен года; к тому же, смерть Лизи и болезнь короля настолько занимали умы придворных слуг и дворцового костелана, что вошедшая во дворец и вскоре опять удалившаяся, никому неизвестная женщина скоро была всеми забыта.

В продолжение нескольких дней, Глориана лежала в сильном бреду, и приведенный Фледро-Шемилем медик отчаивался спасти больную; но мало-помалу симптомы горячки стали уменьшаться, и, при полном упадке сил, больная спала спокойно, тогда лишь появилась надежда на ее выздоровление. Браскасу сидел у ее кровати задумчиво перед маленьким столиком, уставленным склянками, окружающими ночник, на пламени которого что-то грелось в чайнике. Маленький человек с материнской нежностью следил за сном Глорианы и походил на купца, любующегося возвращенным ему сокровищем; на самом деле, эта красивая девушка была его единственной надеждой, от нее зависело его будущее и все его богатство, с ней все мечты о благосостоянии были бы осуществлены, — но умри она, ему пришлось бы возвратиться в Тулузу, чтоб на площади Лафаетт снова приняться за чистку сапог прохожих.

— Великий Боже! — воскликнул Браскасу, — она не должна умереть, дыхание ее правильно, и на щеках появляется легкий румянец, как бы распускающаяся бледная роза. — Через несколько дней мы выедем из Нонненбурга, избавимся от придворных интриг, довольно! я больше и слышать не хочу о придворных и королях, мы возвратимся во Францию, где взамен королей, найдутся благоразумные люди, не имеющие обыкновения встречать прекрасных обольстительниц ударами кинжала.

— Конечно, — я был слишком самолюбив, да к тому же, камергер Фледро вскружил мне голову, но теперь я сумею довольствоваться посредственным благосостоянием, лишь бы посредственность эта была достаточно позолочена.

Браскасу вздрогнул, услышав на улице необыкновенный шум, подошел к окну, поднял занавес и стал прислушиваться, но трудно было что-либо разобрать, толпа народа бежала, и сотни громких голосов наполняли воздух, он открыл окно и лишь тогда, понял причину всеобщей тревоги.

Резиденция была объята пламенем и горела половина, в которой были волшебные апартаменты короля, но никто не мог сказать, был ли пожар случайностью, или поджог, по приказу короля, во всяком случае, Фридрих подвергался опасности погибнуть, если находится во дворце.

Браскасу, мстительный от природы, радостно, воскликнул: «Хорошо бы королю быть зажаренным!» Но, в эту минуту, вблизи от него раздался пронзительный и ужасающий стон, подобный крику пораженного убийцей человека, он обернулся и увидел стоявшую около него Глориану.

Уличные крики разбудили ее, она подошла к окну и тотчас же поняла все.

— Что из этого? — сказал Браскасу, — Если он сгорит, ты ничего не теряешь, напротив, ты должна этому радоваться.

— Негодяй, — сказала Глориана, — и бросилась к комоду, из которого вынула с быстротой платье и накидку, подобно свирепой тигрице.

— Что ты хочешь делать и куда собираешься? — спросил Браскасу.

— Оставь меня, не твое дело, — отвечала Глориана.

— Ты останешься здесь, — сказал он и, вырвав из рук ее платье, бросился к двери, чтобы загородить ей дорогу.

— Ты меня пропустишь! — закричала она, со страшным скрежетом зубов и со слезами на глазах, краска и пот выступили на ее щеках.

— Нет, ты не пройдешь! — кричал Браскасу, — Ложись в постель, а то я тебя осыплю ударами!

Глориана рассмеялась, как сумасшедшая, бросилась на маленького Браскасу, схватила его за горло и с такою силой сжала его, что он побледнел, высунул язык, захрипел, лишился чувства и упал, может быть, мертвым; потом, оттолкнув его сильным ударом ноги, оделась, отворила дверь и быстро исчезла. Когда она выбежала на улицу, растерзанная, с распущенными волосами, ее сочли за безумную, вырвавшуюся из дома умалишенных, она бежала вслед за народом, переходила от группы к группе, опережала толпу, часто останавливалась, задыхаясь, и оглашала воздух пронзительным, диким и, вместе с тем, жалобным криком, подобно ночному вою собаки. Наконец, Глориана достигла дворцовой площади, запруженной сплошной массой народа, но там ее взорам представилась страшная и, в то же время, величественная картина.