Лариса Черногорец - Не любите меня! Господа!

— Третий звонок, пойдем, милый, пора занимать место в ложе.

— Мы еще вернемся к этому разговору.

Театральное представление закончилось, и карета везла их к дому. Серж остался кутить с актрисами, отмечая премьеру, нянька Марья дремала склонив голову к плечу, и наедине с Андреем, Юлия не могла больше молчать и слово в слово повторила угрозы Натали. Он вздохнул, видимо не зная, как утешить Юлию. Потом наклонился и поцеловал её нежно и бережно.

— Я не позволю никому разрушить наши отношения. Как не вовремя я должен уехать. Дела в поместье, а отец кроме меня не может никому их поручить. Это надолго — месяца на три, не меньше. За это время мы все подготовим к свадьбе, а Натали, я думаю, успокоится. Боже, я не знал, что вызываю у неё такие чувства. Мы ведь просто дружили!

Карета остановилась перед особняком Деменевых. Проснувшаяся нянька Марья засеменила к дому. Сделав вид, что прощается Юлия шепнула на ухо Андрею.

— Я хотела тебя пригласить посидеть у нас в саду. Последние теплые осенние деньки. И ночь такая звездная

— А маменька! Что она скажет?!

— Маменька в отъезде, папенька, сам знаешь, уехал на завод, в доме только прислуга, да нянька Марья. Но она уснет через час. Я сразу к тебе выйду…Я просто не хочу с тобой так скоро расставаться. Ты ведь завтра уезжаешь!

— Тогда позови меня к себе в гости! Обещаю, что буду вести себя хорошо, ну как смогу, конечно. Андрей смотрел на неё и не мог отвести глаз. Огорченная, расстроенная, как воробышек на осенней мостовой она была такой маленькой и беззащитной, и одновременно такой красивой. Хотелось спасти её, укрыть от всего мира.

Юлия кивнула:

— Обещай меня дождаться…

— Если надо — я буду стоять под твоими окнами до самого утра…

Спустя час хрупкая фигурка, завернутая в теплый длинный плед выпорхнула из задней двери и, взяв его за руку потянула за собой:

— Пойдем.

Они тихонько вошли в дом и проскользнули мимо людской в комнату к Юлии. Темноту освещал только тусклый свет свечи. Несколько минут они стояли, молча глядя друг на друга. Оба понимали, что неминуемо должно произойти сейчас. Оба понимали, что то что они делают — немыслимо и необратимо. Если об этом станет известно будет грандиозный скандал. Эта ночь была особенной, ни запреты, ни условности не могли больше сдерживать нахлынувших чувств. Андрей подошел к ней, обнял её и поцеловал. Юлия таяла в его руках. Секунда и ключ в двери повернут, а свеча погасла. Он шептал ей на ухо слова любви, одежда была уже на полу и крепкие руки обнимали ее, а губы горячо целовали. Не было ничего лучше этих поцелуев.

— Мой единственный! Я люблю тебя!

— Любимая, ты моя любимая, ты жена моя!

Слова сливались с поцелуями и терялись в складках простыней. Звездная ночь окутала двоих своими крыльями и несла их в рассвет, который уже брезжил и сулил разлуку. Андрей разглядывал Юлию, заснувшую под утро, раскрасневшуюся от поцелуев и ласк. Пора было уходить. Он оставил перед подушкой обшитую сафьяном коробочку, приоткрыл её. Обручальное кольцо сияло в лучах утреннего рассвета.

— Юленька, — он шептал ей на ухо, и сквозь сон она улыбалась ему, — ты теперь жена моя, слышишь, остальное формальности, ты теперь жена моя, помни об этом и дождись меня. Мне пора, Юленька, я должен ехать. Вот соня! Юля! Сейчас проснутся слуги. Просыпайся! Юленька…

— Юленька, просыпайся, Юленька!

Лицо Андрея вдруг расплылось в розовом тумане и превратилось в лицо отца, склонившегося над ней. Боли больше не было. Пришло осознание, что она теперь мама. У неё есть ребенок. Она была счастлива.

— Юленька! Как я рад, что ты у меня жива и здорова осталась, спасибо доктору!

— Папенька! Как хорошо, что ты пришел! Позови кого-нибудь, вели, пусть принесут ребенка. Так хочу его увидеть! — счастливое с безмятежной улыбкой лицо Юлии не давало Деменеву даже шанса на горькую правду. Но врать тоже было нельзя. Собравшись с духом, он разом выпалил:

— Малышка умерла.

Юлия словно окаменела. С застывшим лицом она легла на подушку и уперлась глазами в потолок. Ни дальнейшие попытки её разговорить, ни просьбы, ни мольбы откликнуться не вызвали ответной реакции. Заломив шапку, скрепя сердце Деменев вышел за дверь. Через несколько минут он вернулся вместе с доктором. Осмотрев Юлию, тот вздохнул и коротко кивнул.

— Время! Всё вылечит время. Я пропишу вам лекарство, но вы должны понимать, что боль физическая сменилась болью душевной. Это хорошо, что вы сказали ей правду. Для неё сейчас весь мир рухнул. Сколько времени она так проведет, я вам сказать не могу, но Вам надо срочно перевезти её домой. Родные стены помогают. Через пару дней вы сможете забрать её.

— Спасибо, Лука Лукич, уж я Вам так благодарен. — Оба вышли из палаты и направились к кабинету доктора. Спустя какое-то время дверь скрипнула, и вошел, озираясь словно вор, Колька.

— Барыня. — Он дотронулся до руки Юлии. Та, никак не реагируя, продолжала смотреть в потолок. — Барыня, как хорошо, что все закончилось…и вам больше не больно. У меня сердце кровью обливалось, когда вы страдали. Вы меня слышите, барыня. — Юлия по-прежнему не реагировала, — Барыня, очнитесь, ну не вынесу я, если что с вами случится, ну пожалуйста, я так вас люблю…

Скрип двери заставил Кольку обернуться. Микитична стояла, покачивая неодобрительно головой:

— Ты не говори ей сейчас этого! Ей и без того худо, а тут твои признанья. И выбрось это из головы своей глупой. Тебе и восемнадцати нет, а ей поди лет двадцать пять, да и барыня она, а ты… Эх…Туда же!

Колька заморгал, вытер рукавом сбежавшую слезу и вышел из палаты.

Спустя неделю поезд вез Юлию, Деменева и Кольку в Екатеринодар. Деменев решил не отправлять спасителя своей дочери обратно в Тюмень, и взгляду Кольки представали новые земли и невиданные дали, которые были для него настоящим чудом. Останки Михаила были найдены с великим трудом, хотя две снаряжённые поисковые группы, состоявшие из мужиков окрестных деревень, добросовестно прочесывали лес вдоль и поперек целую неделю, и были отправлены его родителям в Елец. Следователь записал смерть от несчастного случая. Четверо провожатых, нанятых за большие деньги, записались доставить до места скорбный груз. Сказать об этом дочери сейчас было нельзя. Всё это угнетало Деменева, но хуже всего было видеть безучастное окаменевшее лицо Юлии, которая позволяла одевать себя и причесывать, послушно ела, когда её кормили с ложки, и не говорила ни слова, равнодушно наблюдая проносящиеся мимо пейзажи, и по-прежнему не реагируя на обращения к себе, как впрочем, и на всё происходящее.

Деменев надеялся, что дома что-нибудь заставит оттаять это маленькое разбитое сердечко, и хохотушка, озорница Юленька вновь вернется.