Елена Арсеньева - Бог войны и любви

Вьющиеся, непослушные пряди упали на лицо женщины, и она отбросила их нервным, трепетным движением, выронив еще несколько цветов. Лицо ее открылось, и Аргамакову показалось, что он лишился рассудка.

Не помня себя, он соскочил с коня, и его казак тотчас последовал примеру барина, что вызвало новый взрыв восторга при взглядах на это смуглое, скуластое, черноусое лицо:

— Oh, bon Dieu, quee Calmok! [116] Ах, милостивый Боже, какой калмык! ( фр .)

Аргамаков ничего не слышал. Раздвигая толпу, он силился пробиться к женщине с букетом нарциссов, но ему это удавалось с трудом, а перед ней, словно нарочно, расступались люди, открывая ей путь к русскому государю.

Никита все еще был ошеломлен, потрясен, но обостренное зрение и навыки человека, прошедшего войну и чудом избежавшего смерти, действовали как бы помимо его воли — он почти бессознательно замечал странности, которые сопровождали продвижение золотоволосой женщины.

Этих «странностей» было три, и они имели неприглядный образ мужчин в лохмотьях и больших колпаках, с ужасными, мрачными физиономиями. Именно такими Аргамаков некогда представлял себе всяческих маратов, робеспьеров, дантонов [117] Идеологи французской революции, вдохновители кровавого террора. , и отвращение подало ему сигнал тревоги, отрезвивший его.

Теперь он не безрассудно стремился за женщиной, подбирая упавшие цветы, словно во что бы то ни стало должен был вернуть их в букет, но и наблюдал за ней. Во всем ее облике было нечто странное, и Никита, наглядевшийся сегодня на счастливых парижанок, сразу понял, в чем суть. В облике этой женщины не было упоения, восторга, самозабвенного ликования. С тем выражением лица, с каким она рвалась преподнести цветы русскому царю, люди, наверное, восходили на эшафот, подумал Никита. Обреченность, безнадежность, отчаяние, ужас, оледеневшие черты… Она шла, как ходят во сне, и если бы не энергичные тычки тройки страшных сопровождающих, уже давно остановилась, упала, была бы затоптана толпой… но она шла и шла, с каждым шагом теряя все больше цветов, и к тому времени, когда Никита наконец добрался до нее, в руках у нее был тощенький желтый букетик, сквозь который явственно проглядывало что-то серо-стальное.

Она находилась уже шагах в пяти от государя, когда Никита настиг ее, рванул в толпу и, заворотив руку ей за спину, с трудом выдернул из пальцев, сведенных судорогой, обоюдоострый стилет, лезвие которого — он приметил с одного взгляда — было покрыто черно-коричневой каймой. Смутное подозрение, возникшее у Никиты, окрепло, едва он замахнулся этим стилетом на «марата», которого и без того странное лицо исказилось еще пуще, и он бросился наутек с такой резвостью, что вмиг растворился в толпе; невесть куда канули и «дантон» с «робеспьером». Итак, клинок был отравлен, без сомнения, и даже незначительный удар, нанесенный им, мог оказаться смертельным для русского государя. Облегчение, овладевшее Никитою при мысли о том, какое злодеяние он только что невзначай предотвратил, было сравнимо лишь с ужасом от того, что свершить сие богопротивное дело должна была Ангелина.

Среди орущей, хохочущей, пляшущей толпы они стояли двое, и никто не толкнул их, не приблизился к ним, не сказал им слова, как если бы они были окружены неким магическим кругом, начертанным любовью и смертью.

Никита смотрел в незабываемые синие глаза, но не видел в них ни искры изумления, ни радости, ни даже страха или отчаяния. Ангелина стояла, будто громом пораженная, не делая ни шагу ему навстречу, словно не узнавала его. Наконец Никита не выдержал: схватил ее, стиснул в объятиях, покрыл поцелуями бледное, похолодевшее лицо — и тоже окаменел, когда помертвелые губы исторгли чуть слышный шепот:

— Что ты наделал! Теперь моя дочь погибла…

Ее дочь!

Изумление, боль, ревность при этих словах превзошли все иные ощущения, и немалое минуло время, прежде чем рассудок воротился к Никите, прежде чем беспорядочные мысли оформились вопросом:

— Но почему?!

Ангелина молчала, и, отстранившись от нее, Никита увидел, что из безжизненных глаз медленно текут слезы.

— Батюшки, ваше благородие, — пробормотал изумленный казак, — так ведь это же она, она! Это ж ведь та самая французка, из-за коей Варька-покойница едва ума не решилась! Не она ль была у вас в доме охотничьем?!

— Она, — кивнул Никита. — И никакая она не француженка, а русская.

— Ах ты моя лебедка белая! — восхитился Степан, заботливо оттесняя своего барина и его милую под защиту афишной тумбы, в сторону от толпы. — Что ж ты такая нерадостная? Свои, глянь, пришли! Сво-и! — крикнул он громко, будто глухой, но, не дождавшись даже малой искры жизни в этом лице, повернулся к барину: — Что это с ней? Глянь, ваше благородие! Глаза будто и не видят! Больна… не то опоили чем?

Вмиг все прояснилось для Никиты. Эти расширенные зрачки, остановившийся взгляд, это неостановимое движение к странной, противоестественной цели — убийству, могли быть объяснимы только одним: Ангелина и впрямь одурманена.

— Что же делать? — шепнул он, стискивая ее ледяные пальцы, по-прежнему скрюченные, словно все еще держали букет.

— Есть только одно средство, — внезапно проговорила Ангелина каким-то странным, не своим, а хитрым, неприятным, порочным голосом, принадлежавшим другой женщине, как если бы устами Ангелины гласила какая-то злобная чревовещательница. — Только одно средство спасти твою дочь. Ты должна убить русского царя.

Никита и его казак враз перекрестились.

— Нет! Нет! Я не могу! — воскликнула Ангелина с ужасом.

— Вспомни о девчонке, — усмехнулся ее губами все тот же чужой голос.

— Где она? Что с ней?! — Это опять говорила Ангелина, безмерно испуганная, не владеющая собой, с лицом, похожим на мертвую маску.

— Она в безопасности. Ее охраняет надежный сторож, который при необходимости может стать и палачом.

— Нет… Умоляю вас… — Голос Ангелины прервался рыданием.

— Тебе придется выбрать, или смерть Александра — или смерть твоей дочери. Ничего! Это не так трудно! Всего один удар. Достаточно хотя бы оцарапать его, чтобы он умер на месте.

Этот чужой голос подтвердил догадку Никиты. Но чей, чей это голос? Где он мог его слышать?

— И ничего не бойся, — продолжала та женщина. — Тебя будут охранять. С тобой пойдут трое наших, они расчистят тебе дорогу к царю и помогут потом уйти от преследования. Но берегись, берегись, Анжель! Если ты вздумаешь улизнуть или кликнуть на помощь русских, знай: за тобой будут неустанно следить! Весть о твоем предательстве тотчас достигнет меня. И тогда… ты понимаешь, что будет тогда!

— Вы не сможете, нет, мадам Жизель, вы не будете так жестоки! — рыдала Ангелина.