Елена Арсеньева - Звезда королевы

И Мария не удержалась — бросилась к Гизелле и расцеловала ее румяные душистые щеки. Снова счастье было близко, так близко! Уж теперь-то она его не упустит!

«Придет на бал» — очень точно сказано. Ибо лишь дамам, по снисходительности к их слабому естеству, а пуще того — для сбережения дорогих туалетов, — дозволялось прибыть в предместье Сен-Жермен, где находился особняк маркиза, в экипажах, — мужчинам же предписывалось непременно прийти пешком, «как все люди ходят», дабы таким обременительным для многих способом передвижения продемонстрировать свое единство с народом. Ходили слухи, будто на бал приглашен и Филипп Орлеанский, новое прозвище которого — Эгалите [212] Egalite — равенство ( фр .). — уже было на слуху, и, оправдывая его, он также отправится на бал пешком!

В ночь перед балом Мария улеглась в постель с тем же настроением, с каким юная дева смыкает очи в Крещенскую и Рождественскую ночь. Однако же эта ночь была самая обычная, не гадальная, а потому Марии не явился во сне Корф, отмыкающий замочек, или подающий ей воды напиться, или надевающий ей на палец кольцо — Мария вообще не видела во сне свою любовь, а снился ей почему-то Пьер Шодерло де Лакло, который с ужасным акцентом, перевирая слова, читал прекрасные и страшные стихи Державина:

Потом вдруг выкрикнул шутовски:

и убежал куда-то, проворно семеня ногами и звеня подковками.

Мария проснулась. И почему-то не было в душе радостного предвкушения счастья — только страх. А вдруг Корф не придет? А вдруг придет… но не захочет примирения, отвернется от Марии? Тогда и впрямь останется одно — уезжать в Россию!..

День выдался тяжелый. Туалет, заказанный графиней Гизеллой для Марии, был прекрасен, как мечта, однако же того густо-лилового оттенка, который Мария всегда считала губительным для своей внешности. И впрямь — вид у нее в этом платье сделался трагически бледным, особенно в присутствий зелено-красно-белой Гизеллы. Но не отказываться же от любезности, не обижать же графиню еще и пренебрежением к ее вкусу…

Натерпелась Мария и с прической. Где ты, Данила? Где твои ловкие руки, твои проворные пальцы? Сегодня волосы Марии были подпалены щипцами, локоны закручены слишком туго, уложены слишком старательно — без той легкой, элегантной небрежности, которую вносил в свои творения Данила-волочес, Данила-художник. Парикмахер графини Гизеллы, надменный парижанин, судя по его виду, вполне мог прикрепить на творение свое табличку с надписью: «Я сделал все, что мог; кто может, пусть сделает лучше» — ибо был уверен, что превзойти его невозможно. Однако, глядя на свое лицо, приобретшее выражение застывшее и несколько даже испуганное, Мария не разорила сложное сооружение на голове лишь из боязни обидеть гостеприимную хозяйку. Однако же она втихомолку вытащила из прически три шпильки, отчего творение се сделалось ниже и приняло более мягкие очертания. Мария очень надеялась, что тряска в карете довершит начатое и прическа обретет более свободную и живую форму.

Первым, кого увидела Мария, поднимаясь по лестнице и окидывая взглядом бальную залу, был Шодерло де Лакло, который тут же бросился к графине д'Армонти, не забыв поощрительно взглянуть на Марию. Желающим увидеть на балу герцога Орлеанского пришлось удовольствоваться вертлявой фигурою его секретаря, который был необычайно в ударе: его остроты слышались будто со всех сторон одновременно, он, чудилось, танцевал со всеми дамами враз, каждой успевал улыбнуться, шепнуть комплимент, для каждой — выразительно закатить глаза, прижать руку к сердцу, сделать страстную мину… Это было, впрочем, вполне кстати, ибо немалое время господин де Лакло оставался чуть ли не единственным мужчиной в сонмище раздосадованных дам: кавалеры безнадежно запаздывали, видимо не рассчитав время, необходимое для того, чтобы добраться к дому д'Монжуа столь непривычным образом. Верно, из-за их усталости и танцевали нынче вяло. Бал явно не задался, а уж когда два или три гостя явились со сбившимися париками и в перепачканной, даже изорванной кое-где одежде, в адрес хозяина и, разумеется, месье Эгалите, вдохновителя сей затеи, начали раздаваться весьма крепкие выражения: на улицах нынче было неспокойно. И — слово за слово — бальные разговоры стали мало напоминать то привычное светское злоречие, к которому все привыкли в последнее время; в разговорах проскальзывали нотки серьезного беспокойства.

— Горожане вооружаются — якобы для защиты от грабителей. Похоже, что в городе приходится по грабителю на каждого? Эти добропорядочные граждане шатаются по улицам и ревут: «Оружия! Оружия!»

— Говорят, голодные бедняки сжигают те городские заставы, где взимаются пошлины за ввоз продовольствия в Париж, и требуют хлеба.

— Я слышал, что разграбили Сен-Лазар! Какое святотатство: это ведь бывшая больница для бедных, а ныне — исправительный дом на попечительстве монахов. Там нет и намека на оружие, но есть продовольствие — его и выносят.

Более всего возмутило присутствующих известие, что долговая тюрьма Ла-Форс была взломана толпой, и преступники освобождены. Что-то странное, роковое нависло над Парижем, проникло и в эту роскошную залу…

Гостей оказалось меньше, чем рассчитывал хозяин: возможно, многие вернулись с полдороги. Не было никого и из русского посольства, Мария все глаза проглядела: не танцевала, бродила у лестницы, забыв о приличиях, об уроках гордости, которые преподавала ей Гизелла, — высматривала знакомую фигуру, чувствуя: как только появится Корф, она не раздумывая кинется ему на шею, возопит о своей любви, будет умолять о прощении…

Эта сцена так явственно вспыхивала и гасла в ее взбудораженном воображении, как всполохи огня на маяке — то озаряют все светом надежды, то погружают во тьму безнадежности. А Корфа все не было, не было… Появился Сильвестр — отвесил быстрый поклон, но не задержался ни на мгновение, лишь скользнул по лицу Марии каким-то испуганным, вороватым взглядом.

Это ее озадачило. Отошла от лестницы, глянула в простенок, украшенный большим зеркалом, — и от всей души порадовалась, что какие-то обстоятельства помешали барону явиться на бал.

Это пугало в лиловых тонах, с лицом цвета пармских фиалок, с разоренной клумбой на голове — это она.

— Милая моя, что с вами? — воскликнула графиня Гизелла, оказавшаяся рядом. — Вы ужасно выглядите!

«Не твоими ли молитвами?» — Мария с трудом удержалась, чтобы не съязвить, и выдавила из себя спасительную фразу:

— У меня вдруг голова разболелась.